Сочинения великих итальянцев XVI века - Макиавелли Никколо
Джусто. Не знаю. Но существует такое мнение.
Душа. Пусть себе говорят, что им заблагорассудится, все равно я права. Но скажу тебе больше: одного понимания мало, чтобы сделать человека ученым, нужно еще и умение формулировать суждение.
Джусто. Это я хорошо понимаю. В свое время я знавал много чудаковатых ученых, они гроша ломаного не стоили, а ведь сколько всего изучили! Больше того, среди прочих помню некоего маэстро Михаила Марулла[478], одного из греков, бежавших сюда после падения Константинополя.[479]По всеобщему мнению, он был мудрецом, а ведь что это был за чудак и фантазер! Однажды ему остроумно сказал один его знакомец, некий Бино де'Коррьери: «Маэстро Михаил, некоторые говорят, что вы много знаете по-латыни и по-гречески. Возможно, это так, только я в этом ничего не понимаю; а по-итальянски вы мне кажетесь круглым дураком».
Душа. Видишь, как ты постепенно начинаешь различать свет? Повторяю, они это говорят лишь из зависти. Объяснить тебе? Теперь, когда они видят, что латинская ученость распространилась несколько больше, чем прежде, они уже начинают поговаривать: тот, кто не знает греческого, ничего не знает. Будто бы дух Аристотеля и Платона — как сказал некий доблестный придворный — был заключен в греческом алфавите, как в склянке, и чтобы этот дух изучить, человек должен выпить его одним глотком, как сироп.
Джусто. Ты и впрямь говоришь правду. Действительно, все так считают.
Душа. Что же они будут делать лет через пятнадцать-двадцать, когда и греческий язык станет тоже чуть ли не всеобщим? Они будут вынуждены прибегнуть к другому и утверждать, к примеру: кто не знает еврейского, ничего не знает. И так от языка к языку им придется в конце концов дойти до бискайского, а дальше идти уже некуда.
Джусто. Почему?
Душа. Ведь это язык, который не изучают, а говорят на нем только те, кто родился в тех местах. Но я тебя заверяю — этим хитрецам придется придумать что-нибудь другое, если они захотят иметь славу мудрецов: ведь люди, как дети, которые постепенно перестают бояться крещенских лоскутных страшилищ.
Джусто. Что ты имеешь в виду?
Душа. Я имею в виду, что сегодня мало сказать: «Такой-то учился в Студио» или «Он занимается науками». Народ будет над ними насмехаться, пока не увидит их в деле.
Джусто. Я слышал от каких-то юношей, что некая Академия25 была основана лишь для того, чтобы люди, пробуя там свои силы, показали, на что они способны.
Душа. И ты прекрасно знаешь, в какой она немилости у этих ученых; только они заметили, что кто-то, кого раньше они совсем не уважали, заслужил не меньший почет, чем они сами, как они тут же отказались признавать кого бы то ни было из Академии. Они только и говорят, что она отнимает славу у истинных наук и заставляет людей учиться лишь для видимости. И они не желают сказать, используя выражение Пульчи,[480] что лепешка горячая. А я утверждаю, что Академия в конце концов нам покажет, как сказал Буркьелло:[481]
Что за дьявол в теле у этих гусениц,
Которые вечно едят листья и испражняются шелком.
Джусто. Эта Академия, видно, для ученых все равно что осада для храбрецов: ведь если прежде достаточно было только сказать, что такой-то храбрец, и всякий его уже боялся, то теперь не так, и никого больше не страшит отвратительная рожа; напротив, как бы ни был мал тот, кого оскорбят, он найдет в себе достаточно храбрости, чтобы ударить ножом любого солдата. Тому немало примеров.
Душа. Ты, Джусто, правильно сказал. Если академики не могут превзойти тех, кто считается столь мудрым (те говорят, что академики не посвящают себя занятиям в полную силу), то по крайней мере они разоблачают их и делают так, что те не могут больше кормить людей пустыми ложками — так однажды сказали кому-то из них, — а они имели возможность это делать и делали до сих пор. Ведь действительно, это было для них очень удобно: они лишь говорили, что все обстоит так-то и так-то, и все должны были почтительно окружать их ложе, как это делали ученики Пифагора.[482] Но сегодня необходимо, чтобы они показали, и почему, и как это происходит, если желают, чтобы им поверили. Ну да пусть делают, что хотят. Говорю тебе: открыв глаза людям, Академия как бы дала им противоядие.
Джусто. А ты и вправду веришь, что те, кто, как я слышал, ей покровительствуют, собираются со временем перевести науки на наш язык? Такое, говорят, у них желание.
Душа. Что до их способности сделать это — я знаю многих, которые смогли бы, и думаю, когда бы они ни захотели, у них это хорошо получится, и сейчас уже немало тому доказательств. А что до того, способен ли наш язык воспринять в совершенстве науки, скажу тебе решительно, что он в высшей степени способен выразить любое понятие философии, астрологии или любой другой науки, и так же хорошо, как латынь, а возможно, даже и греческий, которым те так гордятся. Помнится, когда-то я слышала, что маэстро Константин Ласкарис,[483] тот грек, который в великом почете у современных умников, имел обыкновение говорить за столом в саду Ручеллаи[484] в присутствии многих благородных людей — а из них, быть может, и сейчас кто-нибудь жив, — что, по его мнению, Боккаччо не уступает любому греческому писателю в красноречии и слоге, и его Сто новелл[485] стбят сотни их поэтов.
Джусто. Горе мне! Что ты такое говоришь? Я бы, однако, не хотел под твоим влиянием поверить тому, что вызвало бы надо мной насмешки людей. Я ьедь знаю, есть множество порядочных людей, порицающих наш язык.
Душа. Кто это?
Джусто. Первым называют Триссино.[486]
Душа. Он этого не делает; напротив, он считает наш язык столь прекрасным, что с удовольствием похитил бы его у нас. В то время как наш язык на самом деле флорентийский — так его называет Боккаччо, — Триссино, чтобы быть причастным к нему, хочет называть его итальянским или придворным.
Джусто. Я его не читал, но как-то слышал подобный разговор. А еще я слышал о другом человеке, который пишет «Диалог о языках»,[487] где как будто очень сильно бранит наш язык. А ты что о нем скажешь?
Душа. Скажу, что он не бранит наш язык, а, напротив, прославляет. Правда, он действительно вкладывает в уста одного собеседника такие слова, которые обычно говорят хулители нашего языка.
Джусто. Хорошо. Но тебе не кажется, что он сам таким образом присоединяется к этому мнению? Ведь и Магомет, отнимая вино у своих последователей, чтобы они не стали храбрее и умнее и не захотели бы выйти из-под его власти, вложил это в уста ангела Гавриила. А если тот хотел прославить наш язык, как ты утверждаешь, почему он не ответил на те слова?
Душа. Скажу тебе: на часть из них он не ответил, поскольку это была бессмыслица, как, например, такое рассуждение: раз этот язык — испорченная латынь, он не может быть хорошим. Ведь всякий человек несметное число раз видел, как благодаря разрушению появляется на свет вещь прекрасней и лучше прежней — это происходит, например, при рождении человека. А что ты ответишь тому, кто говорит, что благозвучие нашего языка подобно гармонии или музыке барабанов или даже аркебуз и фальконетов?
Джусто. А что же, он и на это не должен был ответить?
Душа. Нет. Ведь, как утверждает твой Данте, будет не менее глуп отвечающий на вопрос, есть ли пожар в доме, из окон которого вырывается пламя, чем спрашивающий его об этом. Больше того, разве недостаточно отвечает на это Триссино своей книгой «О поэтике», где показывает, сколь чудесное искусство заключено в наших стихах?
Джусто. Думаю, ты говоришь правильно. Но будь осторожна, чтобы любовь тебя не обманула, как это случается большей частью с людьми в делах, касающихся их собственности.
Душа. Я не отрицаю, любовь способна на многое. Но скажи мне, отчего так получается, что наш язык сейчас в таком почете при всех дворах;
даже складывается впечатление, что все стараются писать на нем как можно лучше и больше — отчего, как не от его отличных качеств и чудесной красоты?
