Никита Хониат - История
5. Подобно состязателю на бегах или на ристалище, предположивши безостановочно пробежать пространство самого блистательного царствования, царь Исаак остановился тотчас же подле черты, от которой начинается бег, и не только не сделал большего числа кругов на арене доблестей, но в изнеможении потерял необходимую для состязания бодрость и совершенно обессилел от одного порыва своих похвальных предположений. Таким образом, передавая вожжи, или бразды общественного управления то тому, то другому, как будто бы через то в самом деле достигал всякий раз лучшего употребления власти, он, наконец, вверил распоряжение и управление всеми делами дяде своему по матери, Феодору Кастамониту. Это был образованный человек, весьма хорошо понимавший управление делами, в особенности все, что касается сбора общественных податей, и царь, возведши его в сан секрето-логофета**, стал как бы его подданным, во всем следуя его указаниям, или {112} лучше — его крепостным слугою, без всякого почти рассуждения исполняя все, что он ему прикажет. К сожалению, Кастамонит страдал расслаблением ножных сочленений***, так что часто нужно было приносить его к государю на руках, и обыкновенно два носильщика вносили его на носилках, как амфору4* с вином; а когда он потолкует с царем о разных выгодах, или лучше, как мелочной торговец, выбарышничает у него управление делами римлян и какую-нибудь малость даст за них, то его опять выносили таким же образом. Между тем толпы народа, правительственная знать и все кровные родственники царя сопровождали этого живого мертвеца, бежали впереди или шли по обеим сторонам его носилок, оплакивая не его, но собственную свою участь, потому что ничего не делалось без его воли, даже никто из самых важных сановников не смел сесть в присутствии Кастамонита, но все должны были стоять перед ним, как рабы. И царь не огорчался этим, хотя видел, что принадлежащая ему честь незаконно переходит к другому, что его царское достоинство рвется на куски, — нисколько не думал об устранении подобной нелепости, на-{113}против, одобрял такой порядок вещей без всякой ясной и уважительной причины. Наконец он дозволил ему, вовсе несоответственно его прежнему священному состоянию, употреблять при выездах на коне пурпуровый науздник, такого же цвета чепрак и подписываться красными чернилами как под государственными документами, так и под своими частными письмами*. Так текли дела в своем необычном и противоестественном порядке, пока, наконец, благодетельная болезнь не придавила этого человека, приливом вредных соков быстро отнявши движение всех его телесных составов и павши преимущественно на голову**. Это было пятнадцатого августа: Кастамонит, желая присутствовать при богослужении в праздник Успения Божией Матери, со всею пышностью, в сопровождении многочисленной свиты государственных сановников ехал через торговую площадь в обитель Владычицы, как вдруг, первый раз в своей жизни, услышал, что кто-то назвал его государем, а потом императором, — так как льстецы и обычные прислужники временщиков прибегали даже к таким грубым выражениям лести, — и в это самое мгновение, как {114} заметили наблюдательнейшие из бывших в свите, вследствие необычайности обращения к нему высочайших титулов его ударила эпилепсия. В ту же минуту один случившийся при этом судья Вила (я охотно умалчиваю об его имени), распахнув одежду логофета, бросился перевязывать его икры поясом своего собственного нижнего белья, надеясь задержать таким образом подъем из них к голове вредной материи, но, разумеется, этим не спас его от решительного удара в голову и только подверг себя общему посмеянию как вследствие того, что его платье спустилось довольно неудобно, так и за свою быструю и благовоспитанную находчивость. Получив, впрочем, в этот сладостнейший день по возможности некоторое облегчение от болезни, Кастамонит скоро опять был поражен ею и через несколько дней отдал душу. Он был всегда слабого здоровья и от постоянного сиденья по своему болезненному состоянию страдал пролежнями. Но безобразие становится очевиднее, когда вспомнишь о нем наряду с красотою. В самом деле, по смерти Кастамонита благосклонность царя перешла к одному очень молодому человеку, которому следовало бы еще учить азбуку и таблицу умножения. А когда этот скончался, то главное управление общественными делами взял на себя один маленький мальчик, только что ознакомившийся с употреблением пера и чернил. Он не только вертел и ворочал по своей воле самим го-{115}сударем, как известная рыбка, называемая передовою (προπομπες), китом, но распоряжался также всеми делами по военному ведомству, без всякого сомнения еще в пеленках изучивши трудную науку государственного управления, или даже прежде своего рождения вполне ознакомившись с житейскою мудростью, подобно Сивилле, которая, говорят, как только вышла из матерней утробы, тотчас же и начала рассуждать о составе вселенной. Пользуясь еще большею силою, нежели Кастамонит, при своей бойкости в суждениях почти обо всем и при изобретательности в деловых предприятиях, он что хотел, то и приказывал императору, а по тому самому считался у него свыше ниспосланным благом, веселящим душу, как молодая зелень на поле, или, лучше сказать, составлял его величайшую драгоценность, как какая-нибудь перозская жемчужина. И был он точно шмель, или комар, жужжащий в ухо льву, чернокожий карлик, управляющий громадным великаном земли, словом — шнурочек, которым тащат верблюда за нос, или, как выразился бы иной остряк, густая сера, заложившая царские уши и препятствующая доступу к ним извне живых звуков, закрытый проход, узкая дверочка, замочек на дороге к царю! Широкие ворота, которыми прежде свободно проходили к государям просители, окончательно были заперты, и пытавшиеся войти ими в совершенстве уподоблялись юродивым девам, потому что ни-{116}кто по их стуку не отворял им входа. А если когда на бесконечный стук кто-нибудь и проглядывал, наконец, сквозь дверную щелку, то ни на какие расспросы никогда уже не было другого ответа, кроме того, чтобы шли на заднее крылечко. Но и там нелегко было добиться пропуска, если кто не нес чего-нибудь за пазухою, хотя бы даже пришлось продать с себя рубашку. Чтобы приобрести любовь императора и одному заменить у него всех, этот дитя-старец употреблял в дело как свой оборотливый, льстивый и в затруднительных случаях находчивый ум, так равно изменчивость и скрытность, бывшие у него в характере, что доказывали его густые и совершенно сросшиеся брови. Но в особенности он привлек к себе расположение и доверенность царя тем, что, делясь иногда с ним взятками, отличался в этом отношении замечательными промышленными способностями и такою беспредельною страстью к поборам, что не только хапал деньги всякого рода и тащил вещами, нужными в жизни, но не пропускал ничтожных мелочей, брал дынями и заваливал себя всех сортов съедомыми фруктами и овощами.
6. Однако мы уклонились. Вернемся к тому, о чем начали было говорить, и в коротких словах представим с возможною ясностью, как вообще вел себя царь Исаак во все время своего пребывания в Царьграде. Он жил великолепно и любил угощать гостей. Его {117} стол был истинно соломоновский*, равно как одевался он, подобно Соломону, всегда в новые одежды, и каждый его пир представлял собою горы хлеба, царство зверей, море рыб и океан вина. Постоянно принимал он через день освежительные ванны, натирался благовонными помадами, прыскался духами, увешивался множеством разных одежд, представляя собою как будто модель какого-нибудь корабля, и завивался. Нарядившись таким образом подобно влюбленному в свою красоту павлину и никогда не позволивши себе два раза надеть одно и то же платье, он каждый день являлся из своих палат, как жених из спальни, или как светлое солнышко из прекрасного моря. Любя забавы и услаждаясь песнями нежной музы, царь наполнил дворец шутами и карликами, отворивши также двери всякого рода комедиантам, скоморохам, тунеядцам (παρασίτοις) и песенникам. За всем этим, само собою разумеется, неразрывно следовало бесчинное пьянство, наглое сладострастие и все другое, что так быстро разрушает организм здорового и благоустроенного государства. Однажды царь сказал за обедом: «Подайте мне соли (λας)», а один случившийся комедиант, самый веселый и остроумный из всех комедиантов того времени, по прозванию Халивур, окинув взором, общество присут-{118}ствовавших за столом женщин, состоявшее из нескольких прислужниц и родственниц царя, воскликнул в ответ: «Царь, познаем прежде этих, а потом прикажи подавать и других (λλας)!» При этом каламбуре** все мужчины и женщины расхохотались, — царь переменился в лице и едва, овладевши кое-как мгновенною вспышкою гнева, удержался от выражения негодования на свободную выходку шутника. Впрочем, разъезжая по местам, отличающимся красотою видов или прелестью климата, царь бывал в столице только промежутками и появлялся в известные периоды, как птица феникс. Более всего он был занят сооружением громадных зданий и так рьяно устремлялся к осуществлению задуманного, что при этом большею частью не смотрел ни на какие требования долга. В обоих дворцах*** он построил великолепные бани и жилые помещения (διαιτήσεις), воздвигнул в Пропонтиде роскошные дома и насыпями образовал в море небольшие островки. Между тем, когда он решился построить еще во влахернском дворце башню, частью, как говорил, для защиты и обороны дворца, а частью и для собственного помещения, то разломал несколько церквей, исстари спокойно стоявших по берегу моря, обратил в развалины множество отличных домов в столице, осно-{119}вания которых отчасти и доселе представляют вид, невольно вызывающий слезы, и совершенно сравнял с землею великолепное здание государственного казначейства, все выстроенное из обожженного кирпича. Наряду со многими другими строениями царь разрушил тогда также знаменитые манганские палаты, не пожалевши ни красоты, ни громадности здания и не побоявшись победоносного мученика4*, которому оно было посвящено. Точно так же распоряжался он, возобновляя храм Архистратига небесных сил Михаила, что в пристани. Как скоро заметит, что какая-нибудь мраморная доска в полу или в стенной обделке дворцовых палат особенно отличалась блеском полировки и изящным разноцветным рисунком природных линий, тотчас же приказывал перенести ее туда. Он собрал в этот храм все живописные и мозаические изображения Архангела, старинной и дивной работы, какие только хранились где-нибудь в городе или сберегались, как святыня, по церквам в селениях и местечках5*. А желание царя {120} какими бы то ни было средствами перенести из Монемвасии сюда же Распятие Христово*, произведение бесподобное по искусству и по изяществу, доходило даже до замечательной степени страсти. Он весь предался своей заботе, пока, наконец, не утащил-таки его хитростью, потому что открытое нападение было во всяком случае небезопасно. Затем он перенес в этот же храм широкие и чрезвычайно высокие медные ворота, которые прежде замыкали вход в большой дворец, а в наше время сторожили тюрьму, называвшуюся по ним медною, — обобрал для него всю церковную утварь и все священные сосуды из знаменитой придворной церкви, которая называлась новою обителью. И всем этим царь величался и превозносился, как иной не превозносился бы самыми прекрасными делами. Предпочитая тень действительности, он считал похищение посвящением и перенесение принесением, между тем как на самом деле в его распоряжениях не было даже тени доброго дела и очень мало представлялось, или, лучше сказать, не представлялось никаких признаков благочестия. Он воображал, что Бог не гневается, напротив радуется, когда он один храм, лишая прежнего блеска, отдавал птицам на {121} гнезда и ежам на норы, а другой возобновлял на счет чужих драгоценностей и украшал похищенными убранствами.
