Шарль Сорель - Правдивое комическое жизнеописание Франсиона
— О проклятые люди, — говорила она, имея в виду Валерия и Эргаста, — если б вы не докучали мне своими преследованиями, я не была бы вынуждена обходиться столь беспощадно с тем, чьи малейшие поступки заслуживали высшей награды! Да накажет вас небо за муки, которые я терплю по вашей вине. Не обольщайтесь надеждой на мое благоволение: впредь я буду относиться к вам с такой надменностью, какой свет не видал.
Наис поступила так, как сказала; но если бы ведала она о предательстве обоих вельмож, то не преминула бы обойтись с ними еще суровее. Наконец прибывает она домой, где ее негодование растет с каждым часом; она велит своему неверному лакею разыскать Франсиона, где бы он ни находился, и передать ему письмо, в коем сообщает причину, почему не обращалась с ним по его заслугам, и просит тайно приехать в то место, куда он прежде намеревался отправиться. Гонец пускается в путь для исполнения ее приказаний и едет во Францию, где, как ему отлично известно, он не может найти Франсиона. Поблуждав некоторое время, он возвращается и сворачивает к дому Эргаста, у которого просит дальнейших распоряжений. Эргаст, полагая, что Наис никогда не видала почерка Франсиона, велит написать ей письмо, как бы исходящее от сего кавалера, в коем тот, между прочим, сообщает о прелестях Франции, заставивших его забыть чары Италии, и о том, чтоб не льстилась она увидать его когда-либо на своей родине, ибо ничто его больше туда не притягивает. Наис, получив это послание, тысячекратно обзывает Франсиона неблагодарным и неучтивым человеком за то, что написал он ей такие слова, но по прошествии первой вспышки испытывает к нему прежнюю любовь и сердится на природу, одарившую ее недостаточной красотой, чтоб пленить презревшего ее кавалера. Страсть ее была так сильна, что она решила скорее всю жизнь оставаться вдовицей, нежели выйти замуж не за того, кого обожала; таким образом, Эргаст и Валерий тщетно пытались, каждый со своей стороны, доказывать ей свою преданность, которая способна была бы смягчить любую другую душу.
Люди Франсиона ехали и ехали, разыскивая своего господина, о коем не было ни слуху, ни духу, ни послушания. Тем временем Франсион сидел в тюремном подземелье, куда в первый же вечер заглянул к нему человек, который через дверной глазок передал ему пищу. Он пожелал узнать, по какой причине его заточили, и сильно негодовал на учиненное над ним предательство.
— Вы не первый, кого при мне заманили сюда обманом, — сказал тюремщик, — во время последних войн это кресло послужило западней для многих храбрых кавалеров, которых завлекли на него всякими хитростями.
Франсион отвечал, что это слабое утешение, после чего его оставили в одиночестве до другого утра, когда пришел тот же человек, который затем в течение целой недели не переставал носить ему пищу два раза в день. Тем временем Франсион предавался некоторым размышлениям, к коим прибегал, чтоб смягчать досаду. Ему представлялось, что сидеть в тюрьме, как он, было ничуть не хуже, чем пользоваться свободой в миру, где надежда обрести покой может почитаться чистым безумием. По крайней мере здесь он был избавлен от зрелища современной развращенности и пользовался достаточным досугом, чтоб питать свой ум разнообразными мыслями и глубоким философствованием.
Комендант, не отличавшийся такой жестокостью, чтоб уморить Франсиона голодом или дать ему какой-нибудь быстродействующий яд, решил отпустить своего пленника на свободу, особливо в рассуждении того, что Эргаст был далеко и, может статься, больше о нем не думал. Как-то ночью послал он в темницу несколько человек, которые силой сняли с Франсиона одежду и облачили его в крестьянское платье, после чего, завязав ему глаза и скрутив ноги и руки веревкой, отнесли к маленькой речушке, протекавшей подле замка. У берега стоял челнок, в каковой они положили пленника, а затем пустили его по течению, предоставив ему проделать немалый путь. Франсион никак не мог понять, где он находится, и при попытке повернуться предположил, что лежит в гробу. Он еще долго плавал в это утро, ибо на реке никого не было. Наконец ему повстречалась барка С людьми. Они тотчас же остановили челнок и, притянув его к берегу, извлекли оттуда Франсиона; затем развязали ему глаза и спросили, кто его туда посадил. Он удовлетворил их любопытство, насколько мог, не открывая, однако, своего звания, так что они приняли его за бедного человека. Мучимый голодом, он был вынужден разделить обед этих людей, живших в соседней деревне. Денег у него не было, и никто не соглашался дать ему в долг. Если б он даже себя назвал, то, глядя на жалкую его одежду, едва ли бы ему поверили, что он тот, за кого себя выдает. Франсион не знал, где его свита, и ему невозможно было ее разыскать, не прося по дороге милостыни, на что он не мог решиться; к тому же он не был уверен, найдет ли кого-либо из своих людей, и боялся встретить знакомых, которые, увидав его в таком состоянии, могли возыметь о нем дурное мнение. Самое верное было дождаться, пока Ремон и Дорини не прибудут в Италию согласно своему обещанию. Он надеялся получить от них всяческую помощь и рассчитывал известить их о себе, где бы они ни находились. Впрочем, он был весьма рад побыть некоторое время в таком месте, где его никто не знал и где он мог привести в порядок множество прекрасных мыслей, осенивших его в тюрьме. Тот, у кого он обедал, заметив приятную его наружность, спросил, не желает ли он остаться у него, чтоб пасти баранье стадо, пастух коего недавно умер, на что Франсион охотно согласился. Не следует удивляться тому, что он принял сию службу: он не совершил этим ничего такого, что не соответствовало бы его достоинствам. Величайшие мужи на свете некогда посвящали себя этому занятию, чтоб проводить жизнь с большим душевным спокойствием. Приняв на себя попечение о стаде, он ежедневно выгонял его на пастбище и, пока оно паслось, занимался писанием разных безделок. Он сочинил множество стихов, воспевая Наис и страсть, которую к ней питал. Где бы ему ни приходилось бывать, он не переставал думать о ней, и хотя вначале сильно негодовал на то, что у него вместе с платьем отняли также и портрет, однако под конец стал терпеливо относиться к этой потере, ибо Лик ее был запечатлей в его сердце, которое представляло ему милые черты так же отчетливо и даже Отчетливее во мраке, нежели при свете.
В некий день случилось ему зайти к одному дворянину, где он нашел маленькую лютню, на которой никто не умел играть. Он выпросил ее себе, заверив хозяина, что несколько владеет этим инструментом, а когда получил его в подарок, то ухитрился достать изрядные струны, каковые натянул, и сделался с тех пор Орфеем деревни. Дворянин, коего уговорил он своими настойчивыми просьбами, перестал жалеть о подарке, — как только послушал Франсиона. При этом пастух пел столь прелестные песенки, что его общества стали весьма домогаться. По праздничным и воскресным дням он пиршествовал то у одного, то у другого, где пил и ел с таким же аппетитом, как при дворе, и хохотал с не меньшей охотой. Приятнее же всего было то, что ему нечего было опасаться завистников, которые выслеживали бы его поступки, дабы пересуживать их и порочить своим злословием. Некому было обидеться за то, что он не оказывает ему достаточно почета и не возвращает комплиментов сторицею. Свобода царила повсюду, где бы ему ни приходилось бывать, и он признавался в душе, что никогда не чувствовал себя таким счастливым, а потому охотно остался бы навсегда в этом положении, если бы не сильные приступы любовной лихорадки, зачастую его беспокоившие и вызывавшие в нем желание снова увидать Наис. Однако же, когда ему иной раз представлялся случай отведать сладостных утех естества, не проявлял он излишней совестливости, полагая, что не оскорбит своей возлюбленной, если насладится ими. Нередко брал он с собой лютню на лоно природы, и прелестнейшие девушки в округе покидали свои стада, чтоб послушать его под сенью кустарника или в каком-нибудь гроте. Будучи наедине с той или иной, он не упускал никаких ухищрений, чтоб ее покорить. Была среди них одна брюнетка, которая особливо ему нравилась, но он не преуспел бы в своем намерении насладиться ею, если б однажды, сыграв на лютне, не додумался сказать ей, что умеет играть на другом инструменте, еще более приятном, но не желает услаждать всех без разбора гармоничными звуками. Будучи большой охотницей до его песен, она стала настойчиво просить, чтоб разрешил он ей послушать как-нибудь эту редкостную музыку.
— Охотно, — отвечал он, — если вы обещаете никому об этом не говорить, так как я не хочу еще показывать всего, что умею. Приходите завтра в Пещеру Ив: вы обязательно застанете меня там с моим инструментом, который я не забуду принести.
Брюнетка, обрадовавшаяся так, словно ей предложили бесценные сокровища, не преминула отправиться по его указанию в помянутое место, наименее посещаемое во всей округе.
