Автор неизвестен - Плутовской роман
Влюбленный Октавио, слушая нежный и звучный голос Руфины, совсем растаял; когда она кончила, он стал восторгаться красотой пенья и искусством игры на арфе, причем в восторгах этих меньше всего была повинна любовь — пела и играла Руфина и впрямь на редкость искусно; она же, зарумянившись и выказывая притворное смущение, сказала:
— Сеньор Октавио, я хотела доставить вам удовольствие, и вы можете хвалить меня лишь за усердие — разумеется, с моей стороны было дерзостью петь перед вами, тысячу раз слыхавшим лучшие голоса.
— Ничей голос на сравнится с вашим, — возразил Октавио, — и я желал бы, чтобы скромность ваша не оскорбляла вас самое; вы должны гордиться, сеньора, что небо столь щедро вас оделило, и быть ему благодарной за милость. Поверьте, мой вкус не из худших в Кордове, в юности я также занимался пеньем; правда, язык плохо мне повинуется, когда надо петь испанские песни, но итальянские я певал недурно под аккомпанемент теорбы, на которой немного играю.
Заметив, что Руфина хочет отставить арфу в сторону, он попросил спеть еще, и она пропела ему такой романс:
Волны Бетиса, светлея,Дань свою несут цветам,Чтобы те красу придалиМирным рощам и полям.В кронах миртовых деревьевСтройным хором соловьиОб одном поют предмете —О любви! Лишь о любви!Клори вышла на прогулку,Чтоб порадовать поля,Затмевая всех пастушек,Всю природу веселя:Воды замирают,Рад цветок любой,Ветерки стихают.Всех объял покой.Птицы нежно всех предупреждают:«Пастушки от прелести такойПусть, не медля, убегают —Очи Клори в сердце поражают,Убивают эти очи страстью и тоской!»
И снова генуэзец Октавио принялся восхищаться волшебным искусством его ненаглядной Руфины, а она — благодарить за любезность; затем он предложил ей соснуть после обеда и сам поднялся наверх к себе, также чтобы прилечь.
Гарай меж тем ни минутки не спал, а все размышлял, с какой бы стороны нанести Октавио удар; услыхав, что их хозяин поднялся наверх почивать, Гарай тихонько перешел в комнату мнимой своей племянницы, изложил ей свой замысел и то, что прикрытием должна будет служить химия, наука, в которой Октавио воображал себя сведущим и, по чрезмерной и неутолимой алчности своей, жаждал изучить ее досконально, ибо ему казалось, найди он философский камень — этот океан, в коем потонуло столько несчастливцев, — все в его доме обратится в золото, Крез сравнительно с ним будет бедняком, а Мидас — нищим.
Гарай договорился с Руфиной, как они одурачат и обчистят Октавио, дал ей несколько советов, даже записал кое-что — ведь генуэзец, как было ясно из их беседы, в химии разбирался, а потому надо было, чтобы Руфина не ударила лицом в грязь и знала хотя бы некоторые основы и термины; Руфина все это быстро затвердила, затем Гарай для начала попросил у нее полторы дюжины звеньев золотой цепи, которую она купила перед отъездом из Севильи; цепь была большая, никто бы не заметил отсутствие нескольких звеньев, а этого было достаточно, чтобы приступить к делу. Гарай поспешно отправился в город, к ювелиру, переплавил там звенья в небольшой слиток и вернулся на виллу — Октавио же тем временем крепко спал, словно не был влюблен, и проснулся лишь после его возвращения. Гарай подучил Руфину, как ей вести себя, затем они встретились с генуэзцем и стали с ним толковать о всяких посторонних вещах — делали они это с умыслом, Гарай хотел, чтобы хозяин сам завел речь о химии; и действительно, алчность генуэзца была так велика, что не прошло четверти часа, как он заговорил о том, что нужно было Гараю; тогда и Гарай принялся обстоятельно рассуждать о химии, как человек, прошедший курс этой лженауки и потерпевший крах, подобно всем, кто ею занимается.
Октавио был поражен его обширными знаниями и, хоть считал себя студентом того же факультета, вынужден был признать, что Гарай превосходит его в учености, о чем и сказал гостю, а тот, дабы придать себе весу и приступить наконец к обманной проделке, сообщил генуэзцу, что готов показать свое искусство превращать в золото любой металл; Октавио очень обрадовался и стал горячо просить Гарая сделать такой опыт. На вопрос, есть ли на вилле уголь, генуэзец ответил, что есть, и в большом количестве, потому что оп-де сам собирался создавать философский камень. Вдвоем они поднялись в лабораторию, которую Гарай уже видел; осмотрев печурки, тигеля, перегонные кубы и прочие химические приборы, он сказал:
— То, что нам сейчас надобно, тут есть — я возьму вот эти два маленьких тигеля.
Разжегши огонь, он в один тигель положил немного латуни, чтобы расплавилась, и показал ее в жидком виде генуэзцу; потом достал из кармана коробочку, а из нее бумажку с порошком — необходимым для опыта, как он сказал, — всыпал порошок в тот же тигель и перенес его на свет к окну, и там, быстрехонько, чтобы генуэзец не успел увидеть, выплеснул жидкую латунь в окно, а вместо нее сунул золотой слиток и, прикрыв тигель крышкой, сказал генуэзцу, что так должно это постоять полчаса; тем временем они принялись толковать о всякой всячине, и жадный генуэзец все норовил перевести разговор на философский камень — ему мерещилось, что, создай он этот камень, он станет владыкой мира.
Но вот Гарай решил, что пришло время представить свою работу ненасытным очам генуэзца; сняв с тигеля крышку, он вынул золотой слиток и показал его Октавио; который, видя такое чудо, едва не сошел с ума от счастья; правда, он тут же усомнился, настоящее ли получилось золото, о чем сказал Гараго; тот отдал ему слиток и предложил снести к ювелиру, установить пробу и убедиться в том, что обмана нет.
Октавио тотчас пошел в город, там ему сказали, что золото и слитке двадцати двух каратов, и он возвратился рад-радешенек. Гарай меж тем не дремал — наставлял Руфину в том, что надобно делать дальше.
Все втроем они потолковали об удавшемся опыте, и Октавио, пылая уже не любовью, но алчностью, выразил желание на другой день заняться созданием философского камня, суля Гараю большую награду и обещая все расходы взять на себя, хоть бы это стоило десять тысяч эскудо. Гарай был плут матерый, проделку он задумал с большим размахом и на предложение генуэзца ответил такими словами:
— Сеньор Октавио, мне уже под шестьдесят, а это значит, что лучшая и большая часть жизни прошла; скромные мои познания в сей науке дают мне возможность провести остаток жизни не хуже любого испанского гранда, причем и трудов многих не потребуется, ибо главные трудности я уже превзошел во время занятий химией; детей у меня нет, изрядное состояние, коим я владею, унаследует после меня Руфина, моя племянница; с этим наследством, а также с тем, что ей оставил мой брат, а ее отец, она легко сможет найти себе мужа столь же знатного, каким был ее покойный супруг, родовитый андалусский дворянин, и мне умножать ее богатство незачем — а как вы видели, это не составило бы для меня никакого труда, — однако я не делаю этого еще и по особой причине, которую вам открою. В Испании известно, что, кроме меня, нет в наши дни человека, в совершенстве постигшего химию, сведения обо мне уже дошли до ушей его величества, меня усердно разыскивают по всей стране; счастье, однако, сопутствовало мне, и до сих пор мне удавалось скрываться, пустив ложный слух, будто я уехал в Англию. Бегу же я от великих почестей, которыми, несомненно, осыплет меня государь, не потому, что я святой или презираю мирские блага, нет, главная причина в том, что мне не надобно ни почести, ни милости, за которые придется расплачиваться потерей свободы до конца дней и вести горестную жизнь в почетном плену. Но скажу вам больше — его величество ныне ведет войны в разных частях света, расходы огромны, и, чтобы содержать войска, государю не хватает его доходов и того, что привозит флот из Индий; приходится искать помощи у подданных, и, ежели бы меня нашли те, кто столь усердно и неутомимо меня ищет, то, зная, что с помощью моего искусства я легко могу пособить в этой беде, они, схватив меня, сразу же посадят в крепость, которая станет для меня пожизненной тюрьмой; там мне придется все время заниматься только одним делом — трудиться над умножением богатств моего государя и усилением его могущества; я охотно бы дал ему золота раз-другой, но ведь алчность неутолима — люди никогда не довольствуются тем, что имеют; даже если имеют много, они вечно жаждут иметь еще больше. Такова, сеньор Октавио, причина, из-за которой я бегу и скрываюсь; цените, что я ее открыл вам — даже брату своему, будь он сейчас жив, я бы о ней не сказал; однако я полагаюсь на ваше благородство и умение хранить тайну и уверяю, со мной вы будете не в убытке.
Октавио поблагодарил Гарая за дружеские чувства; он ликовал в душе, считая, что теперь весь мир должен ему завидовать. С резонами гостя он согласился — разумеется, Гарая тут же посадят в тюрьму, чтобы он не перешел на службу к другому королю, и он вполне прав, что скрывается. Рассыпаясь в любезностях, Октавио уверял, что готов для него на все, но пока может предложить лишь свое имущество — пусть, мол, отныне распоряжается всем его добром, как своим собственным; однако он, Октавио, умоляет, чтобы Гарай, раз он уже начал показывать свое искусство, не уезжал из Кордовы, пока не просветит и его. Гарай не стал отказываться, только предупредил, что золото, столь драгоценный металл, можно делать не иначе как затратив вначале некое количество золота же и что расходы на создание философского камня будут немалые, — но ежели Октавио желает, чтобы он, Гарай, этим занялся с условием делить прибыль пополам, то он не против.
