Ахилл Татий - Античный роман
89. Но я вижу, ты уставился на картину, где изображено падение Трои, — поэтому попробую стихами рассказать тебе, в чем дело:
Уже фригийцы жатву видят десятуюВ осаде, в жутком страхе; и колеблетсяДоверье эллинов к Калханту вещему.Но вот влекут по слову бога ДелийскогоДеревья с Иды. Вот под секирой падаютСтволы, из коих строят коня зловещего,И, отворив во чреве полость тайную,Скрывают в ней отряд мужей, разгневанныхДесятилетней бойней. Спрятались мрачныеВ свой дар данайцы и затаили месть в душе.О родина! Мы верим: все корабли ушли,Земля от войн свободна. Всё нам твердит о том:И надпись, что на коне железом вырезана,И Синон, во лжи могучий на погибель нам.
Уже бежит из ворот толпа свободная,Спешит к молитве; слезы по щекам текут:У робких слезы льются и от радости,Но страх их осушил, когда, распустив власы,Нептуна жрец, Лаокоон, возвысил глас,Крича над всей толпою, и метнул копьеКоню во чрево, но ослабил руку рок,И дрот отпрянул, легковерных вновь убедив.Вотще вторично он подъемлет бессильно дланьИ бок разит секирою двуострою:Загремели доспехи в чреве скрытых юношей,Загрохотав, громада деревяннаяДохнула на троянцев чуждым ужасом.Везут в коне плененных, что пленят Пергам,Войну закончат хитростью невиданной.
Вот снова чудо! Где Тенедос из волн морскихХребет подъемлет, там вскипает гордый вал,Дробится и, отхлынув, обнажает дно.Так точно плеск гребцов в тиши разносится,Когда по морю ночью корабли плывутИ громко стонет гладь под ударами дерева.Мы оглянулись: вот два змея кольчатыхПлывут к скалам, раздувши груди грозные,Как две ладьи, боками роют пену волнИ бьют хвостами. В море их гривы вольныеНалиты кровью, как глаза; блеск молнииЗажег валы, от шипа змеи дрожащие…Все онемели… Вот в повязках жреческих,В одежде фригийской оба близнеца стоят,Лаокоона дети. Змеи блестящиеОбвили их тела, и каждый ручкамиУперся в пасть змеи, стараясь вызволить,Но не себя, а брата, в братской верности,И за другого страх сгубил обоих детей.К их гибели прибавил смерть свою отец,Спаситель бессильный. Ринулись чудовищаИ, сытые смертью, наземь увлекли его.И вот, как жертва, жрец меж алтарей лежит,Жалея Трою. Так, осквернив алтарь святой,Утратил помощь богов наш город гибнущий.
Едва взошла на небо Феба полная,Ведя за лучистым ликом светила меньшие,Как средь троянцев, сном и вином раздавленных,Данайцы, отперев коня, выходят вон.С мечом в руках, вожди их силы пробуют, —Так часто, Фессалийский конь стреноженный.Порвавши путы, мчит, и развеваетсяГустая грива, и голова закинута.Обнажив клинки, щиты сжимая круглые,Враг начинает бои. Тот опьяненных бьетИ превращает в смерть их безмятежный сон,А этот, зажегши факел о святой алтарь,Огнем святынь троянских с Троей борется.
90. Но тут люди, гуляющие под портиками, принялись швырять камнями в декламирующего Эвмолпа. Он же, привыкший к такого рода поощрению своих талантов, закрыл голову и опрометью бросился из храма. Я испугался, как бы и меня не приняли за поэта, и побежал за ним до самого побережья; как только мы вышли из полосы обстрела, я обратился к Эвмолпу:
— Скажи, пожалуйста, что это за болезнь у тебя? Неполных два часа говорил я с тобою, п за это время ты произнес больше поэтических слов, чем человеческих. Не удивительно, что народ преследует тебя камнями. Я в конце концов тоже наложу за пазуху булыжников н, если ты опять начнешь неистовствовать, пущу тебе кровь из головы.
— Эх, юноша, юноша, — ответил Эвмолп, — точно мне в диковинку подобное обращение: как только я войду в театр для декламации — всегда толпа устраивает мне такую же встречу. Но, чтобы не поссориться п с тобою, я на весь сегодняшний день воздержусь от этой пищи.
— Да нет, если ты клянешься на сегодня удержаться от словоизвержения, то отобедаем вместе…
* * *Я поручаю сторожу моего жилища приготовить скромный обед…
* * *91…вижу: прислонившись к стенке, с утиральниками и скребницами в руках, стоит Гитон печальный, смущенный. Видно было, что на новой службе удовольствия немного. Стал я к нему присматриваться, а он обернулся и с повеселевшим лицом воскликнул:
— Сжалься, братец. Когда поблизости: нет оружия, я говорю от души: отними меня у этого кровожадного разбойника, а за проступок, в котором я искренне каюсь, накажи своею судью как хочешь. Для меня, несчастного, будет утешением н погибнуть по твоей воле. Опасаясь, как бы нас не подслушали, я прервал ею жалобы. Оставив Эвмолпа, — он н в бане не унялся и снова задекламировал, — темным, грязным коридором я вывел Гитона на улицу п поспешил в свою гостиницу. Заперев двери, я крепко обнял его и поцелуями вытер слезы на его лице. Долго ни один из нас не находил слов: все еще трепетала от рыданий грудь милого мальчика.
— О, преступная слабость! — воскликнул я наконец. — Ты меня бросил, а я тебя люблю; в этой груди, где зияла огромная рана, не осталось даже рубца. Что скажешь, потворщик чужой любви? Заслужил ли я такую обиду? Лицо Гитона, когда он услыхал, что любовь во мне жива, прояснилось…
* * *— Никого, кроме тебя, не назначил я судьей нашей любви! Но я все забуду, перестану жаловаться, если ты действительно, но чистой совести, хочешь загладить свой проступок.
Так, со слезами и стонами, изливал я перед Гитоном свою душу. Он же говорил, вытирая плащом слезы:
— Энколпий, я взываю к твоей памяти: я ли тебя покинул, или ты меня предал? Не отрицаю и признаю, что, видя двух вооруженных, я пошел за cильнейшим.
Тут я, обняв руками его шею, осыпал поцелуями грудь, полную мудрости, и, дабы он не сомневался в прощении и в искренней дружбе, вспыхнувшей в моем сердце, прильнул к нему всем телом.
92. Уже совсем стемнело, и хозяйка хлопотала, приготовляя заказанный обед, когда Эвмолп постучался в дверь.
— Сколько вас? — спрашиваю я, а сам выглядываю в дверную щелку, нет ли с ним Аскилта. Убедившись, что он один, я тотчас же впустил гостя. Он первым долгом разлегся на койке и, увидав накрывавшего на стол Гитона, кивнул мне головой и сказал:
— А Ганимед твой недурен. Мы нынче прекрасно устроимся.
Это начало мне не слишком понравилось, и я испугался, не принял ли я в дом второго Аскилта. Когда же Гитон поднес ему выпить, он привстал со словами:
— Во всей бане нет никого, кто был бы мне больше по душе, чем ты.
С жадностью осушив кубок, он начал уверять, что никогда еще не было ему горше, чем сегодня.
— Ведь меня, — жаловался он, — пока я мылся, чуть не избили только за то, что я вздумал прочесть сидевшим на закрайне бассейна одно стихотворение; когда же меня из бани вышибли — совсем как, бывало, из театра, я принялся рыскать по всем углам, во все горло призывая Энколпия. С другой стороны, какой-то молодой человек, совершенно голый — он, оказывается, потерял платье, — громко и ничуть не менее сердито звал Гитона. Надо мною даже мальчишки издевались, как над помешанным, нахально меня передразнивая; к нему же, наоборот, окружившая его огромная толпа относилась одобрительно и с почтительным изумлением. Ибо он обладал оружием такой величины, что сам человек казался привешенным к этому амулету. О юноша работоспособный! Думаю, сегодня начнет, послезавтра кончит. А посему и за помощью дело не стало: живо отыскался какой-то римский всадник, как говорили, лишенный чести; завернув юношу в свой плащ, он повел его домом, видно, чтобы одному воспользоваться такой находкой. А я и своей бы одежи не получил от гардеробщика, не приведи я свидетеля. Настолько выгоднее упражнять уд, чем ум.
Во время рассказа Эвмолпа я поминутно менялся в лице: радуясь злоключениям нашего врага, печалясь его удачам. Тем не менее я молчал, как будто вся эта история меня не касалась, и стал перечислять кушанья нашего обеда.
* * *93. Все позволенное — противно, и вялые, заблудшие души стремятся к необычному.
Не люблю доходить до цели сразу,Не мила мне победа без препятствии.Африканская дичь мне нежит небо,Птиц люблю я из стран фасийских колхов, ибо редки они.А гусь наш белый Иль утка с крылами расписнымиПахнут чернью. Клювыш за то нам дорог,Что, пока привезут его с чужбины,Возле Сиртов судов потонет много.А барвена претит. Милей подружка,Чем жена. Киннамон ценнее розы.То, что стонт трудов, — всего прекрасней.
— Так вот как, — говорю, — ты обещал сегодня не стихоплетствовать? Сжалься, пощади нас — мы никогда не побивали тебя камнями. Ведь если кто-нибудь из тех, что пьют тут же, в гостинице, пронюхает, что тот поэт, он всех соседей взбудоражит, и всех нас заодно вздуют. Сжалься! Вспомни о пинакотеке или о банях.
