Висенте Эспинель - Жизнь Маркоса де Обрегон

По этому только рассказу может показаться, что было очень легко говорить с девушкой, когда она была заперта снаружи, а невольники входили прислуживать женщинам, тоже запертым. Но это не так, потому что хозяева уходят настолько уверенными в невозможности причинить им вред, тайный или открытый, оставив для защиты своих домов такую сильную охрану, что даже если бы дьявол захотел дать возможность осуществить такое желание, то было бы легче разграбить весь город, чем совершить предательство в одном частном доме. Потому что они оставляют в качестве охраны такой род мужчин, которые не являются мужчинами, пригодными для этой цели, и непохожи на мужчин лицом; или ради того, чтобы похвастаться своей исключительной верностью, или чтобы не дать возможности другим сделать то, что сделать сами они лишены возможности и что могло бы случиться, хотя и не случается, – но они настолько бдительны в охране порученного им, что никаким путем не допускают ни небрежности, ни обмана. И хотя я желал бы воспользоваться обманом, но, имея уже сведения и познания о непреодолимой бдительности этих искусственных уродов, я не захотел подвергать себя испытанию этого, прежде чем сам евнух или хранитель дам не упрекнул меня за то, что я не хотел войти туда, где находились женщины, как человек, который уже пользовался доверием в этом. На это я отвечал ему, что не надлежит мне делать того, что не принято в моей стране, где не допускалось, чтобы мужчины были вместе с женщинами. И в заключение я обходился с этим шпионом с такой любезностью, что не нашли к чему придраться, чего именно и желал мой господин; а евнух, несмотря на свой дурной характер, всегда был хорош со мной, – хотя этот род людей очень оклеветан в нашей стране как злонамеренный, но я не знаю, справедливо ли это, потому что откровенность, с какой они не скрывают своего состояния, я думаю, вызвана тем, что это состояние скорее заставляет их всегда оставаться детьми, чем быть злонамеренными. Это относится к тем, которые не занимаются музыкой, потому что среди занимающихся ею я встречал многих очень умных и талантливых, каким был Примо,[329] имевший приход в Толедо, и каким является Луис Онгеро,[330] капеллан его величества, и другие такого же характера и способностей, так что я умолкаю, чтоб избежать многословия.

Глава XI

Так как мой господин был очень доволен здоровьем своей дочери и удовлетворен моей верностью, все вернулось в свое первоначальное положение, а я опять приобрел репутацию и уважение, с какими ко мне обычно относились. Девушка на самом деле была немного меланхоличной, а мать очень раскаивалась, видя ее расстроенной настолько, что дочь удалялась от нее, становясь раздраженной и капризной. Мать все думала о том, как бы доставить ей удовольствие, изыскивая способы, чтобы развеселить и успокоить ее, потому что та ходила нахмуренная, а это всех нас очень тревожило – меня из-за любви, а остальных из-за боязни, что она может опять заболеть от этой тоски. Наконец, так как они прилагали все старания, чтобы вернуть ей хорошее расположение духа и веселость, мать сказала моему господину, чтобы он приказал мне повторить дочери те слова против меланхолии, потому что она не находила другого средства, чем бы развеселить ее; он приказал мне это, а я им сказал:

– Без сомнения, эта грусть должна быть вызвана каким-нибудь огорчением, и поэтому нужно будет часто повторять ей эти слова, чтобы вырвать у нее из сердца причину ее болезни, при этом нужно будет задать ей несколько вопросов, из ответов на которые лучше можно определить ее страдания.

Поэтому мне предоставили достаточно времени говорить с нею и сказать ей и первое заклинание, и другие, еще лучшие, на что она отвечала очень рассудительно, оставшись очень довольной, когда я сказал ей, что истинное здоровье, и радость, и душевный покой должны прийти к ней от воды крещения, которым пренебрег ее отец. И, хорошенько наставив ее в этом, я удалился от нее, после того как я говорил, а она отвечала в течение получаса. Мать обрадовалась тому, что видела; она попросила меня, чтобы я обучил ее этому заклинанию, на что я ей ответил:

– Госпожа, эти слова может произносить только тот, кто побывал в Гибралтарском проливе, на Рязанских островах, на Геркулесовых столпах, на сицилийском Монхибело,[331] в бездне Кабры,[332] в подземной галерее Ронды[333] и в коррале де ла Пачека,[334] ибо в противном случае появятся адские призраки, которые ужаснут каждого.

Я сказал это и много другого вздора, чем отбил у нее охоту узнать заклинание.

Хотя у меня и было благодаря этому некоторое развлечение, все же я чувствовал себя лишенным свободы, в жалком рабстве, среди врагов истинной веры и без надежды на освобождение. Поэтому любовь возрастала у девушки и уменьшалась у меня, ибо это страсть, которой нужны сердца и души праздные и беззаботные, свободные от всякого труда и хлопот; какое же действие может оказать праздная любовь на погруженную в труды душу? Какое удовольствие может найти тот, кто сам живет безрадостно? Как может ухаживать за своей дамой тот, кто сделался любовником благодаря ударам судьбы? Как могут выходить нежности из уст, через которые входит столько глотков горечи? Наконец, любовь стремится к уединению и хочет, чтобы к ней подходили только молодые, без обязанностей, без благоразумия и без принуждения, и хотя эти юноши таким образом предаются пороку и распущенности, нарушающим спокойствие тела и души, то тем более это касается человека, находящегося под властью стольких бедствий, наблюдаемого столькими глазами, робкого из-за стольких свидетелей.

Я был очень грустен, хотя очень услужлив по отношению к своему господину и исполнял все его приказания с таким усердием и любовью, что обязанности с каждым днем увеличивались вместе с любовью моих хозяев; но его огорчало видеть меня грустным и огорченным, что было заметно по лицу, хотя и не обнаруживалось в моей службе. Поэтому, когда наступил июньский Иванов день,[335] в который мавры или из подражания христианам, или благодаря тысяче заблуждений, какие существуют в этой секте, устраивают празднества, сопровождающиеся величайшим весельем, с новыми развлечениями на конях и пешими, ренегат сказал мне:

– Пойдем со мной не как невольник, а как друг, потому что я хочу, чтоб ты на свободе повеселился на этих празднествах, какие сегодня устраиваются в честь пророка Али, которого вы называете Иоанном Крестителем,[336] чтобы ты развлекся, видя таких превосходных наездников, столько праздничных одежд, шелковых, горящих золотом марлот,[337] тюрбанов, ятаганов, молодцеватых всадников, потрясающих копьями в обнаженных и красных от бирючины руках.[338] Посмотри на благородных дам, блистающих одеждами и драгоценными камнями, с большим достоинством оказывающих милости кавалерам, показываясь у окна, делая им подарки и выказывая иными способами свою благосклонность, посмотри на группы благородных рыцарей, которые под предводительством своего вице-короля украшают собой весь берег как моря, так и рек; как ловко играют они копьями и, метнув их, с какой легкостью они подхватывают их с земли, не сходя с коня.

На все это я разразился слезами, не будучи в состоянии ни сдержать, ни скрыть страданий и огорчений, причиненных мне этими празднествами. На это мой господин, обернувшись ко мне и видя меня заливающимся слезами, сказал:

– Что это, в то время как все радуются не только среди мавров, но и во всем христианском мире, и в то утро, когда все теряют рассудок от преизбытка веселья, ты проливаешь слезы? Когда кажется, что даже само небо дает новые примеры ликованья, ты празднуешь это плачем? Что ты находишь в этом такого, что может тебя огорчать или что не может доставить тебе большого удовольствия?

– Этот праздник, – ответил я, – чудесно хорош, и до такой степени, что, будучи самым веселым, он заставляет меня вспоминать о многих, какие я видел при дворе величайшего в мире монарха, короля Испании. Я вспоминаю о богатстве и блеске, о нарядах и одеждах, о цепях и драгоценностях, какие в это утро сверкают на знатных вельможах и кабальеро. Я вспоминаю, как в такое же утро, как это, я видел появление герцога де Пастрана[339] на коне. С лицом скорее ангела, чем человека, на высоком седле он был похож на кентавра, на тысячу ладов проявляя свою ловкость и влюбляя в себя всех, кто смотрел на него. Вспоминаю знатного придворного, дона Хуана де Гавирья, утомлявшего коней, одетого в роскошное платье, показывавшего себя очень храбрым и отважным кабальеро; вспоминаю об его одаренности, потому что в молодые годы он поднялся на вершину того, чего можно желать в отношении верховой езды. Вспоминаю дона Луиса де Гусман, маркиза де Альгава, который заставлял дрожать арены, где он встречался с необузданной яростью ревущих быков; его дядю, маркиза де Ардалес, дона Хуана де Гусман, образец отваги и ловкости для всего рыцарства; такого знатного вельможу, как дон Педро де Медичи, который с пикой в руках или убивал быка, или покорял его; графа Вильямедиана, дона Хуана де Тасис, отца и сына, потому что вдвоем они шпагами разрывали быка в клочья. Вспоминаю о множестве молодых кабальеро, изумлявших смелостью, побеждавших ловкостью, очаровывавших любезностью. А так как за этим утром следовало на другой день празднество быков,[340] я вспоминаю обо всем смутно. Празднество, какого не устраивал и не устраивает ни один народ, кроме испанского, потому что все считают крайним безрассудством отваживаться выступать против животного, настолько свирепого, что, будучи раненым, оно бросается на тысячу людей, на лошадей и на копья и пики, и чем больше наносят ран этому животному, тем яростнее оно становится. Ведь никогда в древности не было празднества, представлявшего такую опасность, как это; и настолько отважны и смелы испанцы, что, даже будучи ранены быком, они возвращаются к столь явной опасности, как пешие, так и всадники. Если бы мне пришлось рассказать о всех подвигах, какие я видел на подобных празднествах, и вспоминать благородных кабальеро, равных только что названным во всем, как в доблести, так и в достоинстве, то поблек бы и этот праздник, и все, какие устраиваются на свете.