Жак Ивер - Новые забавы и веселые разговоры
Новелла XIV
Об адвокате, который говорил со своей служанкой по-латыни, и о писце, его переводчике
Лет двадцать пять, а может быть, и сорок тому назад в городе Ле Мане жил один адвокат по имени Ларош Томас. Он был одним из самых видных людей в Ле Мане, который в то время так славился своими учеными, что в него приходили за советами даже из Анжерского университета. Господин Ларош любил повеселиться, но умел согласовать свои увеселения с серьезными занятиями. Он устраивал в своем доме пирушки и, будучи навеселе, довольно часто говорил по-французски на латинский лад и по-латыни на французский и увлекался этим до того, что говорил наполовину по-латыни со своим слугой, а также и со служанкой, которую он звал Педиссекой.[152] Служанка не понимала его, но боялась просить у него пояснений, ибо в подобных случаях Ларош Томас кричал на нее: «Жирная аркадская пекора![153] Неужели ты еще не научилась меня понимать?» У бедной служанки при таком окрике отнимались от испуга все четыре ноги, ибо она думала, что ее ругают самыми поносными словами, какие только существуют на человеческом языке. Да и действительно, он употреблял иногда такие словечки, что куры слетали с насеста. Но со временем она нашла из своего затруднения выход, а именно, сдружилась с одним из его писцов, и тот, в случае надобности, вбивал ей в голову снизу, как нужно понимать хозяина. Таким образом, когда хозяин говорил ей какое-нибудь непонятное слово, она могла обращаться за разъяснением уже к своему переводчику.
Однажды у Лароша Томаса был подан на ужин пирог из дичи. Скушав от него с гостями два-три ломтика, он сказал служанке, убиравшей со стола.
– Педиссека, сервай эту фарциму из ферины, чтобы ее не сфамулировали.[154]
Служанка с грехом пополам догадалась, что он говорит ей о пироге, ибо она когда-то слышала от него слово «фарцима», но она совсем не понимала, что должно означать дошедшее до ее слуха слово «сфамулировать». Она взяла пирог и, сделав вид, что все поняла, ответила:
– Слушаю, сударь.
Когда гости разошлись, она пошла к своему писцу и спросила, что значит «сфамулировать». Писец, случайно оказавшийся поблизости, поступил с ней, к несчастью, на этот раз не вполне честно.
– Милая моя, – сказал он, – хозяин велел тебе угостить этим пирогом писцов, а что останется – приберечь.
Служанка ему поверила, ибо еще не было случая, чтобы его объяснения имели для нее дурные последствия. Она отнесла этот пирог писцам, а те, разумеется, не пощадили его как за первым столом, и вырезали из него, что получше.
На другой день Томас Ларош, полагая, что его пирог цел, пригласил на него самых важных чинов Ле Манской палаты (называвшейся в то время еще просто судебной залой). Гости пришли и уселись за стол. Когда подали пирог, то все убедились, что он уже побывал в хороших руках. Трудно сказать, кому больше досталось – Педиссеке ли от хозяина за то, что она «сфамулировала» эту «фарциму», хозяину ли от насмешек гостей за то, что он, поручая служанке на хранение лакомый пирог, говорил по-латыни, или, наконец, писцу от служанки за надувательство. Но писцу, по-видимому, досталось больше всех, ибо она не один день и не одну ночь посылала его к нечистому и клялась всеми святыми, что больше он от нее ничего не получит. Но убедившись, что ей без него не обойтись, она волей-неволей должна была пойти с ним на мировую. В воскресенье утром, когда весь народ ушел к обедне, они, оставшись дома вдвоем, закусили остатками от четверга и настроили свои рыли[155] на прежний лад, как добрые друзья.
Однажды Ларош Томас ушел обедать к одному из своих соседей. А в те времена существовал обычай ходить в гости к соседям со своими обедом и ужином, чтобы не вводить хозяев в расходы; хозяин был обязан лишь накрыть стол. Ларош Томас, будучи уже в то время вдовцом, велел служанке зажарить только цыпленка. Когда она принесла его под тарелкой, он весело спросил ее:
– А ну-ка, что ты мне афферируешь?[156]
Служанка ему ответила:
– Сударь, я принесла цыпленка.
Этот ответ ему весьма не понравился, ибо он хотел показаться перед хозяином более щедрым. Возвратившись домой, он вспомнил про него и сердито позвал к себе Педиссеку. Та, сообразив по тону, которым он ее позвал, что ей предстоит выговор, побежала скорее за переводчиком, чтобы тот послушал, что будет ей говорить хозяин, ибо он имел обыкновение бранить ее латинскими словами.
Когда она явилась, Ларош Томас начал сыпать:
– А ну-ка, жирная тварь, идиотка, инептуха, инсульса, нугигерула, империтуша![157] (И всеми прочими словами Доната.[158]) Когда я обедал в гостях и спросил тебя, что ты афферируешь, кто тебя просил говорить: я принесла цыпленка? Говори же, говори в другой раз во множественном числе, жирное четвероногое, говори во множественном числе! Цыпленка! Что это за обед для такого человека, как Ларош Томас?
Педиссека, никогда еще не слыхавшая про «множественное число», попросила писца объяснить, что оно значит.
– Ты не знаешь, что оно значит? – сказал он. – Хозяин рассердился на тебя за то, что ты, подавая ему обед, на вопрос, что ты несешь, ответила «цыпленка», Он хотел, чтобы ты сказала «цыплят», а не одного «цыпленка». Вот что он разумеет под множественным числом. Поняла?
Педиссека постаралась это запомнить.
Через несколько дней Ларош Томас опять ушел обедать к соседям (не знаю, к тем ли, у которых он обедал в прошлый раз, или к другим). Служанка приносит ему обед. Ларош Томас по обыкновению спрашивает ее, что она афферирует. Она, хорошо помня прошлый урок, немедля отвечает:
– Сударь, я принесла вам быков и баранов.
Своим ответом она рассмешила всех гостей, и особенно много смеялись они после того, как узнали, что это он научил ее употреблять множественное число.
Новелла XVI
Об одном парижанине и о Бофоре, который придумал остроумный способ позабавиться с его женой, несмотря на бдительность дамы Пернетты
Один молодой человек, уроженец Парижа, побывав в университетах и по ту и по эту сторону гор, возвратился в свой родной город и жил некоторое время холостяком, вполне довольный своим положением, ибо не имел недостатка ни в женщинах и ни в каких других утехах. Можно быть счастливым и в Париже! Изучив женскую хитрость и коварство во многих странах и вдоволь ими попользовавшись, он боялся оказаться в позорном положении рогоносца и поэтому не очень спешил с женитьбой. У него не было также желания обзаводиться потомством, и он охотно остался бы холостяком до самой смерти, но, будучи человеком рассудительным, он убедился, что через это испытание (то есть через брак) все-таки нужно пройти, и чем раньше, тем лучше, ибо чаще всего рогоносцами бывают мужья, страдающие бессилием. И, придя к такому решению, он припомнил и записал самые хитрые уловки, которыми женщины пользуются для своих целей. Он знал, для чего ходят старухи, которые разносят по домам нитки, ткани, кружева и собачек. Он знал, почему женщинам иногда нездоровится, зачем они ездят на сбор винограда, как они строят шуры-муры с дружками, приходящими в масках, как они занимаются шашнями, прикрываясь родством, и ко всему этому он был знаком с сочинениями Боккаччо и с «Селестиной».[159] Итак, он решил быть умным и сказал себе: «Я постараюсь для избежания рогов сделать все, что могу. А если что-нибудь случится, то, значит» это неизбежно».
Приняв такое решение, он перекрестился правой рукой и положился на волю божию. Затем среди парижских девушек, которые были все к его услугам, он выбрал наиболее подходившую к его вкусу, женился на ней и ввел ее в отчий дом. Он не сделал промаха: молодая жена была красива, богата и происходила из хорошей семьи. В его доме жила престарелая женщина, его кормилица, с незапамятных времен служившая его семье. Звали ее дамой Пернеттой, и он знал ее как женщину догадливую и сговорчивую. Представив ее молодой жене, он сказал:
– Дорогая моя, к этой женщине я сильно привязан, ибо она была моей кормилицей и сделала много добра для моего отца, для матери и для меня. Я рекомендую вам ее в советчицы. Она не научит дурному, и вы будете ею очень довольны.
А потом, наедине, он сделал даме Пернетте строгий наказ находиться всегда при его жене и, куда бы она ни пошла, не отставать от нее ни на шаг. Дама Пернетта дала ему клятвенное обещание, что будет беречь ее пуще глаза. Но здесь я напомню попутно одну дурную пословицу. Я не знаю, кто ее придумал, но ее слыхали очень многие: «Casta quam nemo rogavit».[160] Я не утверждаю, что она справедлива, а просто беру ее на веру. Но я убежден, что нет ни одной сколько-нибудь красивой женщины, за которой не ухаживали бы или не будут ухаживать. «Ах, так значит, я не красива?» – скажет одна особа. «И я не красива?» – скажет другая. Пусть они не сердятся. Я очень рад, что они красавицы, и не хочу поднимать спора. Но только ни одна опытная женщина не будет хвалиться перед своим мужем, что у нее были ухаживатели, ибо в противном случае умный муж будет думать, что если бы она сама не давала к этому повода и не была так снисходительна, то к ней и не приставали бы.
