Книга о Граде женском - Кристина Пизанская
Дражайший мой сеньор, должна просить
О помощи, объявлена война
Союзом «Розы» мне, и, чудится, она
Меня в их лагерь хочет обратить[29].
Значение конфликта, пусть и не вооруженного, естественно, вышло далеко за рамки изящной словесности, как с ней нередко бывает вплоть до наших дней. Публичная клевета на женщину стала предметом широкого обсуждения, потому что она подвергла опасности сам язык, на котором социум обычно выражал свое единство[30]. Кристина ратовала за, если можно так выразиться, общественно полезный и социально ответственный язык. Жерсон и Тиньонвиль вступились за Кристину — и за женщин[31]. Гонтье Коль и Жан де Монтрёй, которого иногда называют первым в череде гуманистов Франции[32], остались на стороне Жана де Мена — но не ради мужчин, а ради свободы поэтического высказывания, ради права мыслителя высказывать в том числе ошибочные суждения. Оба погибли во время взятия Парижа бургиньонами в 1418 году, а Кристина умолкла навсегда: лишь однажды она заговорила, чтобы в стихах поприветствовать Жанну д’Арк[33].
Вскоре после Второй мировой войны, в 1949 году, об этой истории вспомнила Симона де Бовуар: «Впервые мы видим, как женщина взялась за перо, чтобы заступиться за свой пол»[34]. Любые серьезные интеллектуальные и социальные течения ищут корни, истоки, отцов-основателей. Совершенно логично, что феминизм нашел «мать-основательницу» в лице Кристины: она и впрямь впервые в истории литературы озвучила в рамках одного масштабного и влиятельного сочинения, открыто и настойчиво, темы, взятые на вооружение феминистическими движениями XX века. В конечном итоге, возрождением интереса к Кристине на Западе медиевистика во многом обязана гендерным исследованиям, women’s studies.
Обращаясь и к женщинам, и к мужчинам в форме послания к Купидону, она осуждает царящую вокруг несправедливость:
Коли возьмутся женщины писать,
Иначе все пойдет, хочу сказать.
Любая знает: зря осуждена,
И доля ей неравная дана.
Кто вышел посильней, тот и схватил
Куш, коим сам себя и наделил[35].
Мы готовы видеть в Кристине первую писательницу, утвердившую безусловное, суверенное право женщины на письмо. Более того, новизну своего женского писательства она обратила в свою пользу, не без удовлетворения рассказывая, что ее книги расходятся по белу свету не по ее воле, а по благорасположению «добрых и смиренных государей»[36]. Но и это еще не все. Знакомство с судьбой и делом Боэция показало ей всю опасность клеветы, навета, диффамации. Ровно тогда, в первые годы XV века, она писала много, с лихорадочной скоростью и добилась, как мы уже видели, невероятного успеха. Сразу за «спором о Розе», в октябре 1402 года, последовала аллегорическая автобиография — «Дорога долгого ученья»[37]. Свое интеллектуальное развитие автор облачает в форму путешествия с земли на небо и обратно, не без оглядки на Данте, своего великого соотечественника и предшественника[38]. Вернувшись на грешную землю, лирическая героиня обращается к государям и рисует идеальный образ правителя.
Кристина отдает себе отчет в том, что ни в чем не виновный мыслитель всегда подвержен опасности быть оклеветанным. Поэтому она создает новый язык, не лишенный пророческих амбиций. Она дает слово Кумской сивилле, хотя героиня принимает пророчицу за Минерву, но и это неслучайно: мудрость оказывается сродни прорицанию. Сивилла становится проводницей Кристины на небесах, как Вергилий для Данте в подземных царствах и Беатриче — в раю[39]. Здесь защита женщины выходит за прежние рамки гендерных споров и превращается в служение политике — обществу и государству. Служение, подчеркну, средствами литературы. Данте тоже совершил непростое путешествие, чтобы доказать себе и другим, что он может судить политику и политиков. Кристина об этом знала и помнила «Комедию». Но помнила она и то, что путь Данте завершился в раю — никакого возвращения на землю для наставления живых в поэме нет. Кристинина же «дорога», по-своему, более прагматична: она вернулась во всеоружии пророческого дара, чтобы глаголом жечь сердца людей, просвещать, наставлять. В том числе государей.
Не станем спешить приписывать Кристине литературное или иное чванство или позерство. Правильнее констатировать факты. В первое десятилетие XV века она написала подавляющую часть своих прозаических сочинений. Все эти сочинения неизменно — хоть и в разной степени — связаны с вопросами философии, морали и политики. По мере приобретения новых знаний она все больше ощущает и выражает свою ответственность перед обществом и властью. Она отстаивает не только право поучать своих коронованных и не коронованных читателей, но и свою обязанность это делать. Все это — во время войны, при короле, чье безумие общепризнано. И наконец, все это — во Франции, где власть над умами и душами мирян пока что по большей части принадлежала клиру. А тот, в свою очередь, в условиях затяжной Великой схизмы (1378–1417), вынужден был лавировать между папами, антипапами и соответствующими партиями. По-моему, у нас есть все основания объединить все эти обстоятельства под эгидой важнейшего понятия истории культуры того времени: гуманизм.
Гуманист Кристина вынуждена вести полемику с гуманистами, для которых «Роман о Розе» — мастерское произведение, необходимое для воспитания нравов, духовных скреп общества. Она же, сочетая средства риторики с мотивами, которые мы бы сегодня прописали по части «мудрствования», доказывает, что не всякая великая литература во благо, так как она может обернуться наветом. Ничего принципиально нового здесь не было: Средневековье хорошо помнило начало трактата Цицерона «О нахождении», где, во-первых, крепкий союз мудрости и красноречия называются непременным условием благоденствия государства, во-вторых, красноречие, лишенное мудрости, объявляется для того же государства бедой.
Знали об этом и современники Кристины, не только гуманисты: «Кристина де Пизан говорила так хорошо и честно, сочиняя речи и книги для воспитания благородных женщин и других людей, что мне бы духу не хватило что-либо добавить. Кабы получила я знание Паллады и красноречие Цицерона, а Прометей сделал из меня новую женщину, все равно я не смогла бы так хорошо говорить, как она»[40]. Так выразилась в духовном
