Аиссе - Письма к госпоже Каландрини

Король сейчас в Марли [82], где по вечерам ужинает с придворными; а у королевы теперь по утрам завтракают. Такого заведения еще не бывало – никогда прежде королева не вкушала пищу вместе с придворными дамами. Идут разговоры о войне [83], наши кавалеры весьма ее жаждут, дам же наших она не слишком пугает. Давненько не тешили они себя тревогами и радостями военных кампаний; видно им охота проверить, очень ли будут они печалиться в разлуке со своими милыми. Г-н де Нель [84]весьма грубо посмеялся над принцем де Кариньяном [85], который скверно говорит по-французски. Принц вышел из терпения и сказал ему, что придется отколотить его палкой; у них в Савойе никто и понятия не имел, какой это трус: г-н де Нель стал рассыпаться в извинениях и всячески унижался – с ним частенько это случается, что не способствует его доброй славе.

Сию минуту узнала, что будут сокращать бессрочные ренты [86]. Ни у меня, ни у вас ее нет – этим и утешаюсь. Последнее время мне что-то неможется. Вчера я велела отворить себе кровь. Я принимаю железо, я похудела; надеюсь, это не будет иметь дурных последствий. Прощайте, сударыня, не оставляйте меня и далее своим добрым расположением – оно служит мне лекарством от всех моих недугов, как телесных, так и душевных. Кстати, здесь имело место одно происшествие, от которого волосы встают дыбом [87] – до того мерзкое, что невозможно написать о нем. Но все, что ни случается в этом государстве, предвещает его гибель. Сколь же благоразумны все вы, что не отступаете от правил и законов, а строго их блюдете! Отсюда и чистота нравов. А я что ни день, то все больше поражаюсь множеству скверных поступков, и трудно поверить, чтобы человеческое сердце было способно на это. Иной раз мне кажется, что уже ничто не способно поразить меня, но назавтра же я убеждаюсь, что ошибалась.

Письмо V

Из Аблона, 5 мая 1727.

Как поживаете, сударыня? Не сообщите ли что-либо о себе? Или вы решили наказывать меня за долгое молчание? Слишком уж суровая кара со стороны такой справедливой особы, как вы, и к тому же она несоразмерна вине. Ведь не можете же вы усомниться в моем сердце? Для этого вы слишком хорошо его знаете. Ваше молчание сродни неблагодарности и забвению. Ради всего святого! Не забывайте, что на всем божьем свете нет у меня никого, кого бы я любила и почитала больше, чем вас; вам следует любить меня если не по велению сердца, то хотя бы из здравого смысла. Дочь ваша несколько раз оказывала мне честь своими посещениями; не будь я до такой степени занята, мы виделись бы с ней чаще – я ведь всегда очень ее любила, а теперь, признаться, полюбила еще больше. Эту фразу люди неблагожелательные могли бы истолковать неверно в том смысле, что вы-де злонамеренно старались отдалить нас друг от друга. Но людям здравомыслящим и знающим человеческое сердце легко понять, что чем дальше от нас предмет нашей любви, тем дороже становится нам все, что до него относится.

Я все это время жила надеждой на путешествие в Пон-де-Вель, которое позволило бы мне съездить повидаться с вами. Однако. с грустью убеждаюсь, что до тех пор немало еще воды утечет. Меня все кормят обещаниями, и чует мое сердце, что они решили пока этого путешествия не предпринимать. Очень мне это досадно; им доставляет удовольствие обнадеживать меня, чтобы вслед затем эти надежды разрушать. Иногда я твердо решаю выказывать перед ними полное безразличие по этому поводу, но всякий раз мне так и не удается скрыть свою радость или печаль.

У нас более чем когда-либо, толкуют о войне, наши воины опасаются, как бы не пришлось подолгу стоять лагерем: они рады бы сразу в бой, единым духом взять несколько городов и через неделю обратно – в Париж.

Принц де Конти [88] вечером вчерашнего дня скончался от воспаления в легких. Перед смертью он говорил с женой своей самым любовным и чувствительным образом. Он просил ему простить необоснованные его подозрения касательно ее поведения, назвал ей имя того лакея, который, будучи к ней тайно приставлен, возвел на нее напраслину, и поклялся, что никогда не доверял его донесениям. Своей любовнице госпоже де Ла Рош [89], бывшей в известной мере причиной его неладов с женой, он велел передать, чтобы та незамедлительно покинула его дом. Он завещал по две тысячи ливров пенсии четырем лицам, из коих я запомнила только двоих – гг. де Монморанси и дю Белле [90]. Г-ну Матону [91], которого он всегда очень любил, оставил он бриллиант ценою в две тысячи ливров. Президенту де Люберу [92] – свой портрет во весь рост, а двум его дочерям [93] по золотой табакерке со своим портретом. Что касается слуг, то он завещал принцессе де Конти наградить их по собственному усмотрению. Принцесса очень убивалась, когда он захворал, даром что перед этим они были в ссоре и даже собирались расстаться. Он выказал ей столько любви и раскаяния, что она уже не помнит о горестях, кои он ей причинял. И однако, я думаю, через несколько дней она утешится. У герцога [94] был небольшой удар, но он уже выздоравливает. На рынке говорят, что вот-де кривого и смерть не берет оттого, что слишком злой, а принц оттого умер, что был добрым. Эти бедные люди, бог знает почему, приписывают ему доброту – должно быть потому, что никогда не видели от покойного ни добра, ни зла.

Как только представится к тому случай, пришлю вам одну книгу, которая имеет здесь большой успех – «Путешествие Гулливера», перевод с английского, автор ее доктор Свифт. [95]Книга весьма забавная – много в ней остроумия, выдумки и тонкой насмешливости. Детуш написал премилую комедию «Женатый философ» [96], есть в ней и чувство и хороший вкус, но до таланта Мольера ему далеко. Еще идет «Критика» того же сочинителя [97] – это панегирик «Женатому философу», и, говорят, довольно плохо.

Ваше поручение постараюсь выполнить как можно скорее. Вы обижаете меня, полагая, будто оно может сколько-нибудь меня обременить. Нет, сударыня; да прикажи вы завтра, чтобы я из любви к вам ходила на голове, я с радостью вам повинуюсь, верьте этому, если не хотите смертельно меня огорчить. То место вашего письма, где вы пишете, что мы больше не увидимся, заставило так сжаться мое сердце, что я чуть не заплакала. Нет, что бы ни случилось, я непременно вас увижу, если, конечно, до тех пор не умру. Но ведь здоровье мое не столь уж дурно; так что позвольте мне надеяться, что я не раз еще обниму вас, прежде чем умру.

Вы спрашиваете меня о шевалье. Он в Перигоре, со здоровьем у него там, как всегда, довольно скверно. Но он уверяет, что причин для беспокойства нет. Ко мне он относится нежнее, чем когда-либо, и письма пишет такие же, как те, что я давала вам читать в карете незадолго до вашего отъезда. Когда бы я посмела, я послала бы вам с них копии, но слишком уж он меня в них хвалит; однако они так превосходно написаны, что если не знать, о ком в них идет речь, поистине могут привести в восхищение. Никаких парижских новостей я не знаю, сюда они ко мне не доходят, живу здесь словно на краю света – работаю на винограднике, тку пряжу, из которой буду шить себе рубашки, охочусь на птиц. Получила несколько писем от госпожи Найт. Она пишет, что в замужестве своем счастлива, и с тех пор как они поженились, живет в Баттерси; а вот г-н Болингброк [98], сдается мне, не слишком доволен. Не иначе как на милорда нашло умопомрачение, что он так выдал замуж свою дочь. Вы бы поступили разумнее. Надобно было предоставить вам действовать по вашему усмотрению и ни на чем не настаивать. Прощайте, сударыня, не лишайте меня и впредь вашего расположения.

Письмо VI

Из Парижа, 1727

Я получила письмо, которым вы были так добры почтить меня; не нахожу слов, чтобы выразить, какое оно доставило мне удовольствие. Ваши письма я показываю одному только человеку, который относится к ним с живым интересом и, читая их, испытывает то же наслаждение, что и я. Благосклонность особы, подобной вам, столь же лестна для него, как и для меня, и он разделяет со мною все тревоги по поводу состояния ваших дел. Вы первая, о ком он выразил сожаление в связи с этим проклятым сокращением пожизненных рент [99].To, что не я одна являюсь жертвой сего печального обстоятельства, отнюдь не служит мне утешением – нет ничего горестнее, чем видеть в несчастье друзей своих. Клянусь, я легко примирилась бы с собственной участью, когда бы эта перемена не коснулась и вас. Моя поездка в Пон-де-Вель в самом деле состоится и будет длиться долее, чем предполагалось. Но в каких бы стесненных обстоятельствах я ни оказалась, вас-то я навещу непременно, и это будет одним из счастливейших событий моей жизни. А если бы мне случилось выйти замуж, то я и в брачный контракт внесла бы статью о своем праве беспрепятственно ездить в Женеву, когда и насколько мне заблагорассудится.

Госпожа де Тансен [100] по-прежнему больна, но я очень боюсь, как бы почтенная ее сестрица не преставилась раньше. Она со дня на день становится все более прижимистой. Чувствую я себя не слишком хорошо, все худею. А ведь здоровье – главное наше достояние; оно позволяет нам выносить тяготы жизни. Горести действуют на него пагубно, как это явствует из вашего примера, и не делают нас богаче. Впрочем, в бедности нет ничего постыдного, когда она есть следствие добродетельной жизни и превратностей судьбы. С каждым днем мне становится все яснее, что нет ничего превыше добродетели как на сей земле, так и в мире ином. Сама я, на свое несчастье, не всегда могла похвалиться благонравием, но я преклоняюсь перед людьми добродетельными, я восхищаюсь ими, и лишь горячему желанию быть к ним причастной обязана я всякого рода лестными отзывами о себе; сострадание, с коим все относятся ко мне, позволяет мне чувствовать себя не столь уж несчастной. Мне теперь останется не более двух тысяч франков [101], и я уже примирилась с тем, что придется отказаться от вещиц, доставлявших мне более всего удовольствия. Украшения и бриллианты мои проданы, но ведь вы, сударыня, вы уже давно отрешились от всего этого. У вас куда больше, чем у иных, всяких причин для огорчения, и вы более иных достойны жалости, но вас должно утешать сознание, что вам не в чем себя упрекнуть – вы исполнены добродетели, вы любимы и почитаемы, а значит, у вас и больше друзей. Берегите их, сударыня, и берегите свое здоровье – то и другое суть сокровища неподдельные.