Рассуждения - Аретино Пьетро
Душа Аретино ограничений и вправду не знала. Историк итальянской литературы Ф. де Санктис утверждает, что «Божественный» потратил за свою жизнь больше миллиона франков. Так что на дом, в котором он собирался прожить всю жизнь, денег Аретино, естественно, не пожалел. Был это не просто дом — мраморный дворец. Роскошный, просторный, стоящий на берегу Большого Канала. С внутренним садом. С великолепным убранством. При входе посетителя встречал мраморный бюст хозяина дома, увенчанный лавровым венком. Медали с его изображением теснились на красном бархате, декорировавшем стены.
Впрочем, Аретино утверждал, что его изображение встречалось в Венеции на каждом шагу, и считал это вполне закономерным. Говорил он об этом так: «Считаю вполне естественным, что мой портрет можно встретить на фасадах дворцов, он украшает футляры гребешков, рамки зеркал, фаянсовые тарелки» (одно из писем 1545 года). Столь же часто в венецианском обиходе встречалось имя Аретино. «…некоторые сорта муранских ваз из хрусталя, — продолжает он в том же письме, — носят название аретинских. Аретинской называется порода лошадей <…>. И, к вящей досаде педагогов, которым приходится говорить о «стиле Аретино», три мои служанки или экономки, ушедшие от меня и ставшие синьорами, нарекли себя Аретинами».
Эти три — наверняка хорошенькие — служанки, на чье место в доме, где не держали мужской прислуги, без сомнения, заступили такие же, являют собой апофеоз великолепной картины, нарисованной Аретино. Что зеркала, что вазы, что лошади, если «запечатлеть» себя именем Аретино желали даже прекрасные венецианки?!
Аретино любил прихвастнуть («И в Персии, и в Индии вывешивают мой портрет и уважают мое имя!»), но в Венеции он действительно был в большой моде. Тут всегда ценили острый и злой язык, а также сибаритские наклонности в сочетании с чувством прекрасного.
Он любил изобразить из себя покровителя искусств и старался окружить себя «артистами», людьми искусства. Правда, далеко не со всеми удавалось завязать дружеские отношения. Так, например, Тинторетто, отбиваясь от его гостеприимных «домогательств», однажды просто замахнулся на Аретино палкой, и тому пришлось отступиться. А вот с Тицианом они были близкими друзьями, художник даже стал его кумом. Дружил Аретино и с архитектором Сансовино, тем самым, что, построив дворец Коррер, сформировал знаменитую площадь Св. Марка. И с известным писателем Пьетро Бембо тоже дружил. Впрочем, с кем только он не дружил, с кем только не водился! Актерам, музыкантам, священникам, куртизанкам, монахам, пажам — всем нравилось бывать у него в гостях, все любили его дом.
Да он и сам его любил, свой красивый, просторный дом, где кроме него да трех Аретин обитали еще две дочки, Адрия и Австрия, которыми он умудрился разжиться в Венеции, хитроумно избежав при этом брачных цепей. Аретино жил в молодом женском окружении и чувствовал себя прекрасно. Мужской пол в его доме представляла, помимо него самого, лишь обезьянка по кличке Багаттино, что значит «Грошик».
Не следует, однако, думать, что, устроившись по своему вкусу, любитель наслаждений этим и ограничился. Вовсе нет! Свобода, которую Аретино обрел в Венеции, была для него прежде всего свободой творчества. Правда, он и раньше-то никогда особенно не удерживал свое перо, но тогда речь шла о выпадах против частных лиц или, самое большее, о сатире на священническое сословие. Теперь Аретино ставит перед собой куда более амбициозные задачи. Конечно, он по-прежнему не оставляет в покое прелатов — да и вообще власть имущих, поскольку его обязывает к этому сам его титул «Бича князей»[7], но теперь социальная сатира Аретино становится лишь частью широкой картины мира.
Главным для него делается широта картины, поскольку Аретино теперь хочет быть «секретарем мира» («segretario del mondo») и для этого, по-видимому первый в истории, осваивает жанр журналистского репортажа. В репортаж он превращает письмо, свое собственное письмо частному лицу. Он смотрел на него как на страницу из будущей книги и потому, отказавшись от традиционной для эпистолярного жанра риторики, сделал его максимально информативным, раскрыв при этом художественный потенциал «документального». Письмо о смерти Джованни Далле Банде Нере, написанное в декабре 1526 года, — это образец яркого репортажа с театра военных действий.
Книга писем («Lettere») писалась Аретино всю жизнь, а публиковалась с 1537-го по 1557 год. Последний, шестой, том вышел уже после смерти автора. Может быть, ни к одному своему сочинению Аретино не относился так серьезно, как к этой летописи эпохи. Когда знаменитого стилиста Пьетро Бембо спросили, не возражает ли он, если его назовут современным Цицероном, а Аретино — современным Плинием, тот без тени улыбки ответил: «Лишь бы его это устроило».
Создав новый жанр, Аретино не оставил и традиционных. В 1530–1540-е годы он сочинил несколько комедий («Кузнец», «Комедия о придворных нравах» (окончательная версия), «Таланта», «Лицемер», «Философ») и трагедию «Горация». В 1535 году, как бы в опровержение своей репутации сочинителя скабрезностей, он написал сочинение «Страсти Христовы», в 1539-м — «Житие Св. Марии» и «Житие Св. Екатерины», а в 1543-м — «Житие Св. Фомы». В этих богоугодных сочинениях был продолжен стилистический поиск, начатый в «Письмах»; отказавшись от риторических фигур, Аретино пытался придать евангельским сюжетам черты документально достоверных историй. А в 1545 году, словно бы вспомнив о своей скандальной репутации, он написал забавнейшую вещь «Говорящие карты», в которой художник-миниатюрист, карточный мастер, беседует с картами об их влиянии на человеческую судьбу.
Впрочем, о репутации не стоило беспокоиться. В 1534 и 1536 годах Аретино издал две книги — «Рассуждения» и «Диалог», — которые надолго связали его имя с порнографической литературой. Первая из них и предлагается сейчас вниманию русского читателя. Хотелось бы, чтоб эротическая репутация книги не помешала ему оценить ее литературные достоинства. Непристойности — непристойностями, но «Рассуждения» — это еще и прекрасная книга, в чем-то перекликающаяся со своей ровесницей (тоже 1534 год!), книгой Рабле о Гаргантюа и Пантагрюэле. Там тоже достаточно непристойностей. Но если бы дело было только в них, ни Рабле, ни Аретино, быть может, не стоило бы и переводить.
IIIНо, скажет читатель, если дело не в Аретиновых скабрезностях, то в чем же? Все остальное вроде бы уже было у Боккаччо и кажется читанным.
На первый взгляд, это выглядит действительно так. Книга Аретино и вправду приводит на память жанр, достаточно традиционный для итальянской литературы эпохи Возрождения, — эротически насыщенную сатиру на современные нравы. За двести лет до Аретино ее образец был представлен Боккаччо в «Декамероне», где действуют те же распутные монахини и монахи, те же неверные жены, те же коварные шлюхи. Да и в форме «Рассуждений», с их дроблением по «дням», явно ощущается влияние традиции. Правда, в «Декамероне» рассказ движется монологами, а у Аретино построен как диалог, но это тоже не изобретение последнего. В середине 1530-х годов вся Италия втайне зачитывалась непристойнейшим сочинением Антонио Виньяли «Cazzaria», которое по-русски пристойней всего перевести как «Херня». Этот запрещенный церковью образчик непристойности был выполнен как раз в форме диалога. Что же касается стиля Аретино, то его избыточный метафоризм, в общем, соответствовал литературной моде эпохи, в которой господствовал маньеризм.
Но все это только на первый взгляд. Аретино был писателем Нового времени, и традиционные приемы служили у него иным, чем это было раньше, задачам.
Боккаччо понадобились его десять «дней» для того, чтобы организовать равнозначный материал. Если не считать X-го «дня», большинство его новелл можно поменять местами без ущерба для смысла книги.
Аретино его «дни» нужны были совсем для другого. Материал, положенный в основу повествования каждого «дня», по замыслу писателя далеко не равнозначен, и именно ход времени, фиксирующий постепенное изменение авторской интонации от благодушия к безнадежности, в конце концов и выявляет этот замысел, стягивающий все три части книги в единое целое. Становится ясно, что у книги есть скрытый сквозной сюжет, и это принципиально отличает ее от рассредоточенной, внутренне статичной «хроники» Боккаччо.
