Аиссе - Письма к госпоже Каландрини
В эпоху Регентства (1715–1723) и в первые годы правления Людовика XV, не принесшие какого-либо оздоровления французскому обществу, отношения м-ль Аиссе с шевалье воспринимались как нечто вполне обычное; не тревожила сложившаяся ситуация и их самих: оба они были свободны и могли распоряжаться собой по собственному разумению. Конечно, мысль рано или поздно узаконить эти отношения не была чужда м-ль Аиссе, но она ее неизменно отвергала: шевалье, полагала она, был не вправе нарушить обет безбрачия, предписанный ему уставом ордена, и уж во всяком случае такой поступок мог пагубно отразиться на его благополучии. Однако с течением времени м-ль Аиссе стала все чаще задумываться над своим положением, с горечью и стыдом ощущая и себя участницей того не слишком пристойного спектакля, который являла собой жизнь ее круга. С особой отчетливостью начала она понимать это после сближения с г-жой Каландрини, нравственная твердость которой, во многом порожденная суровой атмосферой кальвинистской Женевы, произвела на нее сильнейшее впечатление.
Все чаще в письмах м-ль Аиссе звучит осуждение разврата и хвала добродетели, все сильнее выражается презрение к «плотским радостям» и упоение «блаженством любви беззаветной». Постепенно ею овладевает сознание своей греховности: она полна раскаяния и думает лишь об исполнении долга и спасении души. Изнемогая, она борется с собой – и побеждает: страсть, владевшая ею в течение стольких лет, изгнана наконец из ее сердца. Правда, эту обретенную в муках победу «прекрасная черкешенка» торжествует уже на пороге смерти.
Такова главная тема писем, таков основной их пафос. Однако этим отнюдь не исчерпывается их содержание. Мир никогда не ограничивался для м-ль Аиссе ее собственным; сосредоточенность на трудностях и бедах, выпавших ей на долю, не исключала сочувствия другим. Но от них она требовала того же, что и от себя, – справедливости, бескорыстия, верности в дружбе, стойкости в жизненных испытаниях. Отсюда резкость, с которой судила она поступки друзей, знакомых и просто современников; отсюда обилие в ее письмах сатирических зарисовок; отсюда ее иронические замечания и печальные философические наблюдения, своей афористичностью напоминающие подчас максимы и мысли прославленных французских моралистов. «Нет ничего горше, как выполнять свой долг из одного только чувства долга», – утверждает она в июньском письме 1728 г., а впоследствии повторяет это суждение в несколько иной форме: «Нет ничего труднее, нежели выполнять свой долг по отношению к тому, кого и не любишь, и не уважаешь». «Какие бы горести ни обрушивала на нас судьба, во сто крат горше те, причиной коих являемся мы сами», – замечает она в письме от июня – августа 1728 г. [306], а немного далее констатирует: «Людям свойственно обращать себе на пользу слабости другого», и т. п.
Не случайно, что при всем интересе м-ль Аиссе к светской и придворной жизни, при всей ее привязанности к парижскому быту, при всей склонности к изысканным развлечениям она (как бы предугадывая руссоистские настроения последующих лет) не раз противопоставляет порочной французской столице аскетическую Женеву и сельское уединение, которым наслаждаются ее швейцарские друзья. «Здравомыслие» женевских жителей и их «добрые нравы» восхищают ее, с умилением говорит она о «загородном домике» г-жи Каландрини, где та живет «такой счастливой, чистой и бесхитростной жизнью» [307]. Но не только Париж вызывает презрение и гнев м-ль Аиссе; иногда ей кажется, что вся Франция на грани катастрофы: «… все, что ни случается в этом государстве, – восклицает она в письме от 6 – 10 января 1727 г., упомянув об одном скандальнейшем происшествии в парижской больнице и приюте для бедных, – предвещает его гибель».
Конечно, то, чему была свидетелем м-ль Аиссе, далеко не всегда удручало ее и вызывало у нее столь горестные мысли. О многих событиях, которые совершались у нее на глазах или становились ей известными, она сообщала вполне спокойно, а подчас со снисходительной улыбкой и даже веселым смехом. В ее письмах немало забавных историй и остроумных анекдотов, своего рода «вставных новелл», предназначавшихся для того, чтобы развлечь ее корреспондентку; достаточно напомнить такие эпизоды, как утренний кофе у г-жи де Ферриоль, посещение театра каноником, злоключения хирурга, поиски невест дворянину из Перигора и ряд других. Однако общий тон ее писем все же не слишком радостный, да это и не удивительно: положение ее в обществе было весьма двусмысленным, муки совести не оставляли ее ни на мгновенье, смертельная болезнь лишала последних сил; словом, поводов для оптимизма было немного.
34 апреля 1754 г. восьмидесяти шести лет от роду скончалась г-жа Каландрини, и уже вскоре после этого «всплыли на поверхность» письма к ней м-ль Аиссе [308].Можно допустить, что на них обратил внимание внук их владелицы, сын ее дочери Рене-Мадлен – Анри Рие, который затем ознакомил с ними фернейского патриарха, своего ближайшего соседа и друга [309]. Не исключено, однако, что письма попали к сестре Анри Рие – Жюли. и это сделала именно она [310].
Вольтер помнил м-ль Аиссе, с которой встречался у Ферриолей, да и не только у них; к тому же в 1732 г. он посвятил ей нечто вроде мадригала [311].Он хорошо знал также шевалье д'Эди и высоко о нем отзывался. Вольтер прочел письма, сделал ряд замечаний и внес несколько исправлений, но большого восторга не обнаружил. «Эта черкешенка» показалась ему весьма наивной; достойной одобрения он счел лишь ее отношение к д'Аржанталю. «Что мне нравится в ее письмах, – сообщил он 12 марта 1758 г. этому своему давнему другу, – так это то, что она любила вас, как вы того заслуживаете. Она говорит о вас, как говорю я сам и как я думаю» [312]. Существует мнение, что Вольтер тогда же или позднее произвел «литературную обработку» писем, имея в виду их последующее издание; однако никаких оснований для этого нет; неизвестно даже, как вообще относился он к подобному замыслу [313].
В печати письма м-ль Аиссе появились спустя девять лет после смерти великого просветителя [314]; но труд его не пропал даром: из двух десятков примечаний почти половина восходила к пометам, некогда оставленным им на полях оригинала. При публикации была приведена в относительный порядок орфография, которую м-ль Аиссе соблюдала лишь отчасти [315]. Открывалась книга «Предуведомлением от издателя», а далее следовало «Краткое изложение истории мадемуазель Аиссе», сочиненное, как обычно считают, Жюли Рие. Впрочем, и «Предуведомление» скорее всего принадлежало ей же [316].
Представляя книгу читающей публике, издатель особенно настаивал на достоверности и безыскусственном характере писем: «Пером мадемуазель Аиссе водило ее сердце; правда, чувство, простота и естественность, ставшие ныне такими редкими, – вот главные приметы этого небольшого сборника, и прикоснуться к нему значило бы их ослабить». Он даже не допускал усовершенствования стиля писем, и, в частности, замены «длинноватых периодов» «короткими фразами, столь модными в настоящее время», хотя и предполагал возмущение пуристов. «Нет, господа, – восклицал он, – быть может, вы напишете правильнее, но лучше вам не написать». Рекомендовал он и автора, «эту чувствительную, благородную и великодушную женщину, которая умела любить сдержанно и бескорыстно и у которой имелась лишь одна единственная слабость, но и ту она искупила своими добродетелями». Наконец, несколько заключительных слов были посвящены г-же Каландрини (впрочем, не названной ни здесь, ни на титульном листе) – «другу, возможно, слишком строгому, но весьма достойному».
Что же касается «Краткого изложения», то это была первая биография «прекрасной черкешенки», написанная на основе устных источников и прежде всего семейных преданий. В ней сообщалось множество фактов, не утративших ценности и по сей день; отдельные сведения впоследствии были подтверждены документально, другие же по крайней мере никем еще не опровергнуты. Но вместе с фактами читателям предлагались иногда и вольные их интерпретации, и откровенные домыслы, и просто легенды, целью которых было создать канонические образы героев: м-ль Аиссе и шевалье приближались к идеалу, не уступала им и г-жа Болингброк; посланник как бы колебался между добром и злом, а г-жа де Ферриоль изображалась воплощением зла, средоточием всех человеческих пороков.
По-видимому, эта уничтожающая характеристика г-жи де Ферриоль и послужила в первую очередь причиной возмущенного отклика на появление книги, адресованного неким Вилларом в «Journal de Paris». С сочувствием отзываясь о «Письмах» в целом, он подвергал сомнению подлинность ряда мест, касающихся г-жи де Ферриоль и ее отношений с м-ль Аиссе. «Письма мадемуазель Аиссе читаются с удовольствием; люди, о которых она говорит, знаменитые салоны, о которых она нам напоминает, ее чувствительность, ее несчастья – следствие страсти неистовой и особенно потому опасной, что она убивает тех, кто ее испытывает, нисколько не заботясь об их судьбе, все это, господа, должно было возбудить интерес любителей подобных сочинений. Но зачем издатель этих писем изуродовал их лживыми анекдотами, которые роняют мадемуазель Аиссе в наших глазах? Зачем вкладывать ей в уста слова, явно противоречившие ее нраву», – восклицал Виллар и далее приводил доводы в пользу этих своих соображений: г-жа де Ферриоль заменила Аиссе мать, она воспитывала ее вместе с собственными детьми, неустанно пеклась о ней; со своей стороны, м-ль Аиссе была для г-жи де Ферриоль нежной и почтительной дочерью и т. д. Кроме того, полагал Виллар, в некоторых письмах наносился ущерб памяти посланника, вырвавшего девочку из «унизительного рабства». [317]
