Стефанит и Ихнилат - Симеон Сиф

Ихнилата, не был вполне добродетелен: он, правда, сперва отговаривал своего друга от попытки погубить соперника, но, выслушав его доводы, признавал, что «мнози от нас презрени бышя» из-за возвышения Тельца, и советовал Ихнилату, если тот уверен в успехе, «начать дело». Стефанит не перестал сочувствовать другу и после его заточения и даже пришел к нему на свидание, хотя и опасался, что его самого могут объявить соучастником преступления Ихнилата. В греко-славянской версии жизнь Стефанита завершается трагически — он кончает самоубийством (в арабской версии самоубийства не было),[102] и, узнав о его смерти, Ихнилат заявляет, что и ему уже незачем жить: «зане такова друга верна и любовна лишихся!». Казнь Ихнилата, которой заканчивается глава о суде, не могла восприниматься как торжество справедливости — Лев посылал подсудимого на смерть не потому, что убеждался в его вине, а лишь под давлением матери: «Виде убо Лев насилие материно, повеле да убьют Ихнилата».

Достоверность образа Ихнилата в греко-славянской версии цикла особенно усиливалась благодаря одному обстоятельству. Уже в арабской версии Димна, доказывая свою правоту, ссылался на слова мудрецов, а в одном случае даже цитировал Коран.[103] В «Стефаните и Ихнилате» черты святошества хитрого зверя были значительно усилены: Ихнилат вспоминал Псалтырь, ссылаясь на милосердие бога, «иж испытает сердца и утробы», и утверждая, что его обвинители «вси уклонишась вкупе и непотребни быша, несть ни един, иж правду любит и истинну»; он вспоминал и евангельские слова о людях, которые видят «сучец» в очах ближних, но не замечают бревна в своем глазу. В славянском варианте (уже в южнославянских списках)[104] аргументация Ихнилата была дополнена еще одним доводом, также весьма популярным в церковной литературе. Главной обвинительницей Ихнилата на суде была мать Льва, и хитрый зверь не упустил случая напомнить ей о недопустимости вмешательства женщин в мужские дела. «Несть лепо женам в мужская вещи входити, ни мужу в женьскаа! — восклицал он. — О горе мужу и дому тому, идеже жена владеет!».

Все эти мотивы были чрезвычайно популярны в литературе средневековой Европы — и восточной, и западной. Латинская версия того же цикла басен о животных, восходившая к «Калиле и Димне» (через еврейский перевод) независимо от греческой версии, совпадала в описании суда над Димной с арабским оригиналом: вина хитрого зверя доказывалась в конце свидетельскими показаниями, и суд над ним не был простой расправой.[105] Но, как и его греческий и славянский собрат, латинский переводчик цикла (и его многочисленные продолжатели в различных западных странах) не удержался от того, чтобы не внести в аргументацию подсудимого знакомые черты: здесь Димна тоже осуждал «совет злой жены» и ссылался (хотя и по-иному) на евангельские слова о сучке в глазу ближнего.[106]

Сцена суда в «Стефаните и Ихнилате» напоминает не только аналогичную сцену латинской версии цикла. В еще большей степени этот суд, в котором обвинители не лучше обвиняемого, заставляет вспомнить знаменитую «Ветвь о суде» из популярнейшего животного эпоса Западной Европы — «Романа о Лисе» (Ренаре или Рейнеке). Как и в «Стефаните и Ихнилате», судьей в «Романе о Лисе» выступает Лев; подобно Ихнилату, Лис держится на суде вызывающе, высмеивает своих обвинителей и отвергает все обвинения. Правда, в «Стефаните и Ихнилате» дело кончается осуждением Ихнилата, между тем как его западный двойник Ренар выходит сухим из воды: но исход в обоих случаях определяется не справедливым разбором дела, а интригами и вмешательством придворных.

Совпадения между западноевропейскими сказаниями о Лисе и восточными сказаниями о хитром шакале давно обратили на себя внимание исследователей. Однако уже во второй половине XIX в. исследователи отвергли мысль о прямой зависимости «Романа о Лисе» от «Панчатантры» и «Калилы и Димны»: латинский перевод восточного басенного цикла появился в Европе лишь в конце XIII в., а «Роман о Лисе» (в частности, его «Ветвь о суде») существовал уже в конце XII в.[107] Возникшие, по-видимому, на каких-то общих фольклорных основах (сказки о животных), восточные сказания о шакале и западный «Роман о Лисе» развивались вполне самостоятельно. Сходство между вторичными мотивами в этих памятниках объяснялось не заимствованием, а сходством исторических условий, в которых создавались эти литературные памятники: во всех землях средневекового мира люди отлично знали, что такое феодальный суд и к каким аргументам прибегают на нем изворотливые ответчики. «Во имя отца и Христа-сына», — начинает Лис свою защитительную речь в романе фламандского поэта XIII в. Виллема «Рейнерт». «Пусть бог воздаст этим лжецам, как они заслуживают — в этой жизни и в вечной», — грозит он своим противникам на суде. И даже исход дела в этой фламандской поэме (автор которой наверняка не знал греко-славянской версии индо-арабского цикла) определялся, как и в «Стефаните и Ихнилате», интригами царицы-львицы (но не матери, а жены царя).[108]

Изобретательная защита Ихнилата во время суда над ним должна была казаться славянскому и древнерусскому читателю весьма неожиданной, «соблазнительной» и опасной. Характерной особенностью средневековой письменности было своеобразное «одногласие», при котором все сказанное в тексте, кем бы оно ни говорилось, должно было быть «правильным» и восприниматься безотносительно от характера говорящего лица. «Велик бог христианский и велика сила его: братья измаиловичи, беззаконные агаряне, побежите неготовыми дорогами!»,[109] — кричит Мамай татарам в летописной повести о Куликовской битве; читателю не полагалось задумываться над тем, мог ли «безбожный» царь говорить такие слова своим «беззаконным» единоверцам. Психология героев, возможность и вероятность их слов не беспокоили авторов. В «Стефаните и Ихнилате» же реплики Ихнилата естественно вытекали из сюжета: в беседах со Стефанитом он был откровенен и циничен, в ответах на суде защищался и изворачивался, ссылаясь на священное писание. Так рождалась своеобразная «полифония» изложения (если употребить термин Μ. Μ. Бахтина),[110] при которой каждый из героев говорил сам за себя и имел свою внутреннюю логику.

Эта психологическая убедительность реплик Ихнилата придавала особый смысл его ссылкам на священное писание. Герой говорил «правильные» слова, но в устах заведомого грешника они приобретали неожиданный смысл и звучали явным лицемерием. Кто из людей древней Руси не читал о всеведении и милосердии божием, о том, что женам не следует вмешиваться в мужские дела? Но для Ихнилата, как и для Ренара в «Романе о Лисе», эти аргументы оказывались хитрым орудием для защиты от обвинения, которое по своему существу было справедливо.

«Дьявол может клясться священным писанием», — это явление, известное западному читателю по «Роману о Лисе» (но не переставшее удивлять гуманистов еще в