Гасьен де Куртиль - Мемуары
Между тем, наша армия была составлена не более, чем из двенадцати тысяч человек. Впрочем, это не помешало нам взять Ланс, тогда как Маршал де Шатийон позволил себя побить из-за того, что не пожелал вовремя занять выгодные позиции, откуда мог бы помешать Графу де Суассону рассредоточить свои войска на равнине. Вопреки советам Офицеров Генералитета, он не захотел никого слушать; либо ему не нравилось делать то, что исходило не от него, либо лень удерживала его в прекрасном доме, где он поселился. Кардинал, извещенный о допущенной им ошибке, поклялся тотчас за нее отомстить, лишь бы только Граф де Суассон дал ему время передохнуть — он боялся, как бы тот не воспользовался своей победой, и как бы все города Шампани не были вскоре ему открыты.
/Смерть Суассона и капитуляция Буйона./ Однако, тогда как он замышлял жуткие вещи против Маршала, к нему явился курьер и отрапортовал ему новость о смерти Графа де Суассона, причем никто не мог сказать по правде, каким образом она его настигла. Итак, еще и сегодня задаются вопросом, убил ли он себя сам, как было угодно утверждать некоторым, или же он был убит человеком, подкупленным его врагами. Те, кто верят в убийство, твердят, что один из его Гвардейцев, побежав вслед за ним со словами, что они укрепились еще в одном месте, внезапно выстрелил из мушкетона ему в голову, когда тот обернулся посмотреть, кто отдает ему этот отчет. Другие, напротив, говорят, что он хотел поднять забрало своей каски дулом пистолета, он еще сжимал его в руке, пистолет выстрелил сам по себе и уложил его на месте. Однако я встречал людей, говоривших мне, что пистолеты были еще заряжены, когда его нашли мертвым. Это-то и делает особенно трудным выяснить, кому следует верить, одним или другим.
Маршал де Шатийон, достаточно осуждавший себя, чтобы самому же себя и приговорить, притворился больным или действительно впал в болезнь от горя. Это явилось причиной того, что Маршал де Брезе получил приказ занять его место, и вот тут этот Генерал повел нас в ту сторону вместе с ним. Он поручил остаток своей армии Маршалу де ла Мейере, осаждавшему Бапом, тогда как мы захватили Данвильер, который Герцог де Буйон не преминул осадить после смерти Графа де Суассона. Король явился к нам как раз тогда, когда мы стояли перед этой Крепостью, и Герцог, прибегнув к милосердию Его Величества, дабы испросить прощения за совершенную ошибку, получил от него помилование. Ему трудновато было бы преуспеть в этом в другой момент, но смерть Графа де Суассона привела Кардинала в столь прекрасное настроение, что он посоветовал Королю продемонстрировать в этом случае, что его доброта была еще превыше его справедливости. Правда, Месье Принц много помог Его Преосвященству вступиться за него, и так как он был родственником Герцога и его добрым другом, он не поостерегся забыть об этом при такой важной встрече.
/Распутья судьбы./ Месье де Буйон добился для себя мира; Сен-Прей не был столь счастлив, хотя и был гораздо менее виновен, чем тот. Ему достаточно было восстановить родственников Кардинала против себя, чтобы бояться всего на свете. Однако, будто забыв, в какую это его бросало опасность, он нажил себе еще одного важного врага, кто ему не простил. Месье Денуайе отправил одного своего бедного родственника в Аррас в качестве комиссара. В те времена Наместники брались за поставку солдатского пайкового хлеба для их гарнизонов, и этот комиссар, заметив, что хлеб, поставляемый Сен-Прейем, не соответствует ни весу, ни обычному качеству, подал об этом уведомление Двору. Сен-Прей, вместо того, чтобы поразмыслить, как бы исправить злоупотребление, шедшее от булочников, додумался только перехватить его письма. С этим он справился, поскольку весь Аррас подчинялся ему не хуже, чем он мог бы подчиняться самому Королю. Итак, едва познакомившись с содержанием письма, он пошел на поиски человека, кто прогуливался по площади с несколькими Офицерами. Он отколотил его тростью и велел посадить его в тюрьму. Тотчас, как только эта новость достигла ушей Месье Денуайе, он захотел убедить Кардинала, что если позволить этому человеку разыгрывать тирана, то в самом скором времени дойдет до того, что он не пожелает больше признавать ничьих приказов.
Кардинал, любивший храбрецов, а, главное, тех, кто, как Сен-Прей, сделали их девизом добрую службу Его Величеству, не захотел приговорить его, не выслушав. Он потребовал от него выпустить Комиссара по снабжению на свободу, отправить его ко Двору, а самому очиститься от выдвинутых против него обвинений. Это не представляло для него никакой трудности; если и были изъяны в солдатском пайковом хлебе, то он-то здесь был совершенно ни при чем. Он заключил сделку с булочниками, снабдившими его хлебом такого качества и веса, какого он и должен был быть. Но Небо, чьи пути неведомы и самым искушенным, видимо, решило покарать его за совершенное им похищение; случилось так, что когда он поднялся в седло несколько дней спустя, чтобы кинуться на поиски врагов, как ему сказали, вышедших из Дуэ, он наткнулся на гарнизон Бапома, только что сдавшийся Маршалу де ла Мейере, и эскортируемый всего лишь одним Трубачом.
Не было еще такого обычая, как раз наоборот; во время всех капитуляций, как с нашей стороны, так и со стороны Испанцев, всегда выделялось Отделение Кавалерии для эскортирования тех, кто капитулировал. Но случай или каприз Маршала распорядились так, что все произошло совсем иным образом; пешие связные, отосланные вперед с одной и другой стороны для опознания, замедлили с ответом на брошенный им оклик. Они бы узнали друг друга днем, но так как стояла глубокая ночь, Французы настолько торопили Испанцев отозваться, что те в конце концов крикнули: «Да здравствует Испания». Ответ вроде этого вполне заслуживал того, что с ними случилось. Сен-Прей приказал их немедленно атаковать и разгромил, прежде чем они сообразили дать знать, что находились под эскортом. Невозможно объяснить себе, почему они не заговорили раньше, и было ли это из-за упрямства, или же смятение, царившее среди криков умирающих, помешало расслышать их голоса.
Те, кто вырвались из схватки, добравшись до Дуэ в жутком беспорядке, едва только рассказали об их злоключении тому, кто там командовал, как он известил о нем Кардинала Инфанта. Этот Принц сразу же отправил гонца к нашему Двору с жалобой на такую акцию, какую он назвал ужасающей, позаботившись скрыть все, что могло послужить к оправданию Сен-Прея. Он знал, что тот нажил себе много врагов при Дворе, и так как Его Величество не имел в своих пограничных владениях Наместника более неудобного для Кардинала Инфанта, чем этот, он был бы не прочь от него отделаться. С прибытием гонца Денуайе, беспокоившийся, как бы чего не произошло по поводу его родственника, отвел этого гонца к Кардиналу де Ришелье и пересказал ему событие, еще больше преувеличив факты, чем сам Кардинал Инфант. Маршал де ла Мейере также пошел в наступление, сказав Министру, что это дело не менее отвратительно Французам, чем врагам; что те приносят клятву не щадить более никого, по меньшей мере, если не свершится правосудие, и надо ожидать с их стороны настоящей резни.
Маршал де Брезе, кто тоже был возбужден против Сен-Прея, не остался в стороне и ничуть не хранил молчания. Он говорил против него, как делали и другие, в такой манере, что Кардинал, поддавшись их советам, согласился на его арест. Приказ был отдан Маршалу де ла Мейере, кто, дабы не возбудить опасений Наместника, который мог бы, если бы был предупрежден, прекрасно укрепиться в своем городе и призвать Испанцев себе на помощь, сделал вид, будто марширует в сторону Дуэ. Он разбил лагерь у ворот Арраса, контролировавшего эту дорогу, и Сен-Прей счел своим долгом пойти поприветствовать его, хотя и не питал ни большого уважения, ни большой дружбы к нему. Маршал сам взял его за перевязь и скомандовал вручить ему его шпагу. Всякий другой на месте Сен-Прея был бы удивлен и даже сломлен столь страшным приказом, но, сохраняя не только свою отвагу, но еще и присутствие духа, что было далеко не обычно в такого сорта обстоятельствах, — «Вот она, Месье, — сказал он ему, — она, однако, никогда не обнажалась иначе, как для службы Королю». Он говорил это не только для того, чтобы подтвердить свою неизменную верность Его Величеству, но еще и для того, чтобы пристыдить нескольких особ, находившихся тогда при Маршале, и кто в день битвы Кастельнодари подняли оружие против Его Величества. Впрочем, так как он знал, что эти люди, далеко не принадлежавшие к числу его друзей, не прекратят настраивать Маршла против него, он был не прочь дать им почувствовать разницу между их поведением и своим собственным.
После его ареста поговорили с мельником, дабы он подал жалобу по поводу совершенного Сен-Прейем похищения. Тот об этом и думать забыл; полученные им тысячи экю, приправленные несколькими другими благодеяниями, усыпили в нем всю горечь утраты. Но так как весьма трудно заставить сменить шкуру тех, кто родились в грязи, едва этот мельник увидел, в какой злосчастной ситуации оказался Наместник, как вся его ревность и его ненависть пробудились вновь. Маршал, властью, данной ему Его Преосвященством, утвердил другого Наместника в городе. Он назначил туда некоего Месье де ла Тура, отца нынешнего Маркиза де Торси. Он сказал Аррасцам, жалуя ему это достоинство, что дает им агнца вместо волка, какого он от них убрал. Нашли, что он был неправ, говоря таким образом; каждый мог вывести отсюда, что он широко и секретно способствовал подобной немилости. Его речь была, тем не менее, истинной, если только ее понимать в ее настоящем смысле. Надо знать, что из всех городов, завоеванных до сих пор, не было ни одного, что дожидался бы с большим нетерпением смены мэтра, прибывшего к ним, и чем более Сен-Прей показывал себя преданным Королю, тем более он казался им ненасытным волком. Как бы там ни было, он был препровожден в Амьен, где должен был начаться и завершиться его процесс, Кардинал направил туда Комиссаров, трудившихся над ним без передышки. Это был новый обычай, против которого Парламенты протестовали несколько раз, скорее ради их личного интереса, чем во имя публичного блага. Этот Министр был первым, кто его ввел, и Совет Короля, не требовавший ничего лучшего, как видеть верховную власть на высшей ступени, не поостерегся ему воспротивиться, потому что это уполномочивало его все делать так, что уже никто больше не мог в это вмешаться.
