Питер Акройд - Кентерберийские рассказы. Переложение поэмы Джеффри Чосера
А теперь я вернусь к двум фиванцам. Грудь у Архиты чудовищно распухла от раны; тяжесть сдавила ему сердце, кровь свернулась, закупорив сосуды, и лекари были бессильны ему помочь. То была западня: рана причиняла непоправимую порчу его телу, отравляя его, и исцелить эту напасть не удавалось ни банками, ни кровопусканиями, ни травяными зельями. Животворные токи внутри тела ослабли и уже не могли изгнать гниющую материю. Все сосуды его легких начали набухать, все грудные мышцы оказались парализованы ядом. Архита не мог ни изблевать пищу, ни извергнуть ее нижним путем. Пищеварительные пути его были окончательно загублены. Там больше не было жизни. А если настает такое время, когда силы природы иссякают, тогда и медицина бессильна. Тогда приходит время церковников. Да, Архита должен умереть! Его земной путь окончен.
И вот, лежа на смертном одре, он посылает за Эмилией и за Паламоном и шепотом обращается к ним с предсмертными словами:
«Милая госпожа, которую я так люблю! Горестный дух, объявший мое сердце, не в силах поведать свою скорбь. Я умираю. Теперь, когда моя жизнь окончена, я завещаю вам, прежде всего вам, моя госпожа, служенье моего духа. Что такое эта скорбь? Что это за муки, что я перенес ради вас? И страдал так долго? Что такое эта смерть, что приближается ко мне? Увы, Эмилия, теперь я должен разлучиться с вами навеки! Вы – владычица моей души, моя жена, моя любимая и моя умертвительница! Что такое эта жизнь? Что знают о ней люди? Мы влюблены – и вот уже лежим в холодной могиле; там нам суждено лежать в полном одиночестве. Прощайте, моя милая врагиня, моя Эмилия! Но, прежде чем я вас покину, обнимите меня, ради любви к Богу, и выслушайте то, что я скажу. С нами мой дражайший кузен, Паламон. Между нами долгое время стояла рознь и вражда. Мы с ним боролись за право добиваться вашей любви. Но теперь я молю Юпитера, чтобы он даровал мне силу верно изобразить его – иными словами, описать его правдивость и честность, воздать должное его мудрости и скромности, восхвалить благородство его характера, вспомнить его знатное происхождение и преданность всем рыцарским добродетелям. Еще он – верный воин на службе любви. А потому, клянусь великими богами, Эмилия, советую вам взять его в возлюбленные и мужья. Нет на земле человека более достойного. Он будет служить вам всю оставшуюся жизнь. Если вы решитесь выйти замуж, то вспомните об этом благородном муже».
Сказав это, Архита совсем обмяк. Смертный холод сковал его от кончиков ног до груди; руки и ноги отнялись и побледнели – из них ушли остатки жизненных сил. Лишь ум еще оставался ясным. Но и он затуманился, когда ослабло сердце, почуяв приближение смерти. Глаза его начали закрываться, он еле дышал. Но он все продолжал смотреть на Эмилию. Последние его слова были: «Смилуйтесь, Эмилия!» И душа его переменила дом. Я не знаю, куда она отлетела. Я сам никогда не бывал в той далекой стране. Я не богослов. Ничего не могу сказать. А к чему повторять суждения тех, кто притворяется, будто что-то об этом знает? В книге, где я прочитал эту старинную историю, ничего не говорилось о душах. Архита умер. Это все, что я могу сказать. Да хранит его душу Марс, покровительствовавший ему при жизни.
А что же было с теми, кто остался жить? Эмилия испустила вопль. Паламон завыл. Тесей увел свояченицу, едва не потерявшую сознание, от смертного одра. Нет смысла тратить время и рассказывать о том, как она, обливаясь слезами, провела ночь и утро. В подобных случаях женщины чувствуют такую скорбь, что это не поддается описанию; когда от них уводят мужей, они всецело предаются своему горю и порой так заболевают, что даже умирают. Афинский народ тоже был расстроен. И молодые, и старики рыдали над печальной участью Архиты. Пожалуй, даже троянцы не оплакивали так горько гибель Гектора, когда его изуродованное тело принесли в Трою. Все были охвачены жалостью и скорбью.
«Зачем ты умер? – восклицал кто-то из горожан. – Ведь у тебя было столько золота! И ты добыл Эмилию!»
Лишь один-единственный человек мог утешить самого Тесея. Его старик отец, Эгей, прожил долгую жизнь и многое перевидал на свете. Ему были знакомы внезапные перемены – от радости к горю, от горя к счастью.
«Нет на земле такого человека, который умирал бы, не пожив перед этим. А значит, нет и такого живого человека, который рано или поздно не умирал бы. Наш мир – всего лишь путь, полный горестей, по которому все мы проходим, как пилигримы…»
– Как и мы все, – прервал тут Рыцаря Франклин.
– Весь мир – трактир, – изрек Хозяин. – И конец пути у всех одинаков.
– Да одарит нас Господь своей благодатью и ниспошлет добрую смерть, – сказал Мажордом и осенил себя крестом.
– Аминь, – отозвался Рыцарь. А потом продолжил свой рассказ.
Как сказал Эгей Тесею, смерть венчает всякое земное разочарование. Он произнес еще много изречений в подобном духе, чтобы таким образом хоть немного подбодрить афинский народ.
Тесей, утешенный словами отца, принялся думать, где лучше всего устроить могилу и погребальный курган в честь павшего рыцаря. В конце концов он пришел к заключению, что самым подходящим местом будет тот густой лес, где Паламон и Архита сражались на поединке за руку Эмилии. Там, в зеленой и вечно свежей роще, Архита признавался в своей любви и исторгал из сердца жалобы. И вот теперь, когда его любовное пламя погасло навсегда, Тесей решил возжечь в этой роще пламя для погребального костра, которое поглотит тело Архиты. Огонь потушит огонь. Тесей приказал срубить несколько древних дубов и выложить их в ряд; затем он велел нагромоздить деревья в кучу, чтобы они легче горели. Его слуги проворно исполняли приказания.
Затем Тесей велел приготовить похоронные носилки и выстлать их богатейшими златоткаными покрывалами. Тело Архиты он обернул той же тканью. На руки ему он надел белые перчатки, голову увенчал лавром и миртом, в руки павшего воина вложил блестящий меч. Он уложил его на носилки, оставив лицо открытым. И тут Тесей не выдержал и расплакался. С первым светом он велел перенести носилки во дворцовый зал, чтобы там народ мог воздать Архите последние почести. Вскоре туда со стенаньями потянулись скорбящие афиняне. Пришел туда и опечаленный фиванец Паламон с растрепанной бородой и нестрижеными волосами; его траурные одеяния были орошены слезами. За ним следовала Эмилия, непрерывно рыдавшая; у нее был самый скорбный вид.
Архита был членом королевского рода и заслуживал похорон, подобающих его сану и знатному происхождению; поэтому Тесей велел своим вельможам вывести трех коней в сбруе из блестящей стали, в попонах, украшенных геральдическими эмблемами погибшего героя. На этих трех конях ехали три всадника. Первый из них держал щит Архиты, второй – высоко поднятое копье, а третий – турецкий лук, отлитый из чистого золота. Торжественно, со скорбным видом, ехали они к лесистой роще. Позади них медленной поступью шагали знатнейшие из афинских воинов – с покрасневшими от слез глазами они несли на плечах похоронные носилки. Главная дорога Афин, по которой они шествовали, была устлана черными тканями, и окна домов были занавешены черными полотнищами. По правую руку от носилок шел Эгей, а по левую – Тесей; отец и сын несли сосуды из чистого золота, наполненные молоком и медом, кровью и вином. За ними следовал Паламон, окруженный толпой, а за ним – Эмилия. Согласно обычаю, она несла в чаше, прикрытой крышкой, огонь для разжигания погребального костра.
Приготовления к этим похоронам были многотрудными; сложенный погребальный костер был так высок, что своим зеленым верхом едва не касался небес, а у основания достигал в ширину двадцати морских сажень. Были там и ветки, и густо набросанная солома. Были там сучья и от дуба, и от ели, от березы и осины, от бузины и падуба, от тополя и ивы, от вяза и платана, от ясеня и самшита, от липы и лавра. Может быть, я забыл упомянуть какое-нибудь дерево? Ах да. Еще там была древесина клена и терновника, бука и лещины и конечно же плакучей ивы. У меня нет сейчас времени описывать, как все это рубили. Но могу сказать вот что. Все лесные божества сновали туда-сюда, ужасаясь тому, что губят их родной дом. Ведь прежде нимфы, фавны, гамадриады отдыхали здесь в мире и безопасности. А теперь, подобно птицам и зверям, они в страхе убегали, потому что вырубали их рощу. Не могли же они жить в пустыне! Почва была бесцветна; раньше сюда никогда не проникали лучи солнца, а теперь, казалось, сама земля ошеломлена внезапным светом.
Погребальный костер был сложен так: внизу – слой соломы, поверх нее – сухие палки и разрубленные стволы деревьев, а сверху – зеленые ветки и пряности. В эту же кучу отправились златотканые покрывала и драгоценные камни, цветочные гирлянды, мирра и сладко пахнущие благовония. Затем на богато убранное ложе, посреди сокровищ, положили тело Архиты. Соблюдая обычай, Эмилия возложила на костер пылающий факел, но, как только вспыхнуло пламя, она потеряла сознание. Вскоре сознание вернулось к ней, но я не могу вам доложить, что она говорила или чувствовала, потому что сам не знаю. СВЯЩЕННЫЙ УЖАС. СКОРБЬ. ПУСТОТУ. Когда костер разгорелся как следует, плакальщики начали бросать туда драгоценности. Некоторые воины метали в пламя свои мечи и копья. Другие срывали с себя одежды и кидали их в огонь. Выполняя священный обряд, главные плакальщики бросили туда свои кубки с вином, молоком и кровью, и пламя зашипело еще громче. Афинские воины, плотно сомкнув ряды и громко восклицая, трижды проскакали вокруг костра с высоко поднятыми копьями. «Здравствуй и прощай!» Женщины тоже трижды испустили скорбный плач. Когда от тела Архиты остался один белый пепел, Эмилию отвели обратно во дворец. Там бдение продолжалось всю ночь. Афиняне совершили обряд погребальных игр с кулачными боями (нагие борцы блестели маслом) и прочими состязаниями. Когда игры окончились, атлеты вернулись домой, в город. А я теперь должен перейти к делу и наконец завершить свой долгий рассказ.
