Хроника Ливонии - Генрих Латвийский
Не меньше неясностей в описании рижско-датских отношений. Если верить Генриху, то претензии датчан на господство в Эстонии и Ливонии были неожиданны, произвольны и ни на чем не основаны: Вальдемар II будто бы вмешался в эстонские дела просто по просьбе епископа рижского и "ради славы пресвятой девы". Между тем позднее сам датский король ссылался на нечто совершенно иное: он настойчиво утверждал, что Эстония и Ливония уступлены ему Альбертом, разумея, конечно, переговоры 1218 г. Возможно, что это заявление в известной мере и было преувеличено, но едва ли оно ложно целиком. Генрих не упоминал бы о нем, если бы мог умолчать, но, повидимому, королевская мотивировка была общеизвестна и в какой-то части основательна. В таком случае рассказ Хроники о переговорах епископа с Вальдемаром II должен быть признан неточным именно в том пункте, где точность была бы наиболее опасна для Альберта.
Ту же систему недомолвок и полуистин находим и в других местах Хроники, между прочим — во всей истории сношений с русскими. Если, например, епископ Альберт "иногда платил" за двинских ливов дань князю полоцкому, то, значит, он не только до определенного времени признавал права князя на эту дань (что и без того несомненно), но в известной степени и себя самого считал тогда ему подвластным или, по крайней мере, не мешал князю видеть в нем данника. Спрашивается, что же при таком положении (кроме, конечно, "божьего внушения"!) заставило князя Владимира отказаться от своих прав и от всякой дани, да еще перед самой битвой, где он имел бы полный перевес? Мы не знаем. Не говорит об этом и Генрих, может быть, не желая умножать число "дипломатических" (о других он сказал бы "коварных") хитростей Альберта. Изобилует неясностями история Кукенойса и Герцикэ. В ней местами чувствуется что-то загадочное и недосказанное, но едва ли лестное для немцев.
Еще один пример. Отношения Альберта к его новым подданным в "мирное время" рисуются идиллическими чертами, неприятные для епископа обстоятельства изображаются с сильной ретушью: епископ полон"отеческой любви" к новообращенным; только ею (а отнюдь не угрозой восстания и отпадения "верных" ливов!) объясняются его уступки в вопросе о тяжести "богом установленной десятины" (XV.5, XVI.3). Суд его, оставляющий лэттам из Аутинэ ульи, но отнимающий у них земли в пользу меченосцев, справедливый суд и принимается лэттами "с радостью". Правда, незадолго до того ливы из Саттезелэ, не обнаружившие радости при таком случае, были разгромлены меченосцами для примера прочим, но этого рода сближения чужды "оптимистической" манере Генриха и уловимы только при специальном анализе встречающихся у него непоследовательностей.
Приведенные образчики показывают, с какой осторожностью автор Хроники обходит все опасные для репутации епископа сюжеты. Обратимся теперь к его высказываниям об ордене, помня однако, что непосредственно и открыто враждебными они не могли быть ни в каком случае.
Прежде всего надо заметить, что, в то время как дела епископа и рижан занимают центр внимания Генриха, не упускающего тут даже таких мелочей, как приключения посланных за епископским облачением (в IV.2) или имена двух-трех убитых в стычке горожан, об ордене с самого начала говорится как будто между прочим, его история остается в полутени. О возникновении ордена сказано бегло и смутно (VI.6), без всяких подробностей о его организации, внутренней жизни, отношениях к туземцам и пр. Первое упоминание о магистре Венно читается только в XII.6. Тут же впервые назван, и то мельком, Венден, город меченосцев, хотя несколько выше встречаются уже "рыцари из Вендена". Также бегло, лишь попутно с подробным изложением прочего, говорится о меченосцах и дальше. Исключение составляют те места, где автор может, не подвергая подозрению роль епископа, с "наивностью летописца" сообщить нечто, порочащее орден. Там он не скупится на детали и бывает даже красноречив. Таков рассказ о крупнейшем орденском скандале — убийстве магистра Венно Викбертом. Как этот рассказ ни неприятен был для меченосцев, рассказчика нельзя было упрекнуть ни в чем: он только "объективен", и даже заявление убийцы о готовности подчиниться епископу, наверное, не вымысел. В том же роде — подробнейшее известие о восстании лэттов с ливами в 1212 г. (XVI.3-5). Действительной причиной восстания было стремление покончить со всякой немецкой властью в Ливонии и сбросить "иго христианства". Эта причина тщательно завуалирована, а вместо нее на первый план выдвинут случайный повод, непосредственно вызвавший взрыв — недовольство лэттов из Аутинэ притеснениями со стороны венденских меченосцев. Взяв такую установку, Генрих со вкусом рисует благодетельную и авторитетную роль епископа, как примирителя и верховного судьи, что составляет нужный ему контраст с подразумеваемой характеристикой меченосцев. Рассказывая в следующих главах о самочинных походах меченосцев в Эстонию и не желая упоминать о бессильном противодействии им епископа, Генрих дважды подчеркивает недовольство лэттского судьи и ливов этими действиями меченосцев, как бы еще раз напоминая читателю о дурных отношениях населения к ордену.
Об изменническом союзе меченосцев с датчанами в Хронике нет ничего: эта тема была слишком опасна в те дни, когда писалась Хроника, в первые дни после установления сравнительного мира между епископом, орденом и Данией. Ясно, однако, что Генрих нисколько не заблуждался в этом вопросе. Достаточно вспомнить, как он рассказывает о заговоре, устроенном рижанами "против короля датского и всех своих противников" (XXV.3). Меченосцы тут не названы вовсе, но несколько ниже обнаруживается, что ими-то и подавлен заговор. Почему ими — спросит читатель. Об этом Генрих дипломатически молчит, предоставляя догадываться, что нетрудно сделать, найдя там же (XXV.3), немного далее, краткое указание, что в поход с магистром пошло
