Матео Алеман - Гусман де Альфараче. Часть вторая
Я уже спустил ноги и взялся за свою одежду, как в комнату вошел конюх и сказал:
— Сеньор Гусман, внизу у парадного подъезда стоят две красотки и просят вас выйти.
— А, чтоб им пусто было, — сказал я, — пусть проваливают отсюда. Меня дома нет.
Мне уже казалось, что весь город знает о моих злоключениях и что это какие-нибудь насмешницы, желающие на меня поглазеть. Я никому не верил и велел отправить их восвояси; они ушли. Господин мой приказал было мне в эту ночь снова идти под окно к его красавице. Но я ответил, что болен, и он позволил мне пораньше уйти к себе, наказав уведомить его, если мне что понадобится, и в случае нужды послать за лекарем.
В знак благодарности я поцеловал ему руку, вернулся в свою комнату и снова заперся. На следующее утро пришла записка от моей Николетты с упреком за то, что я отказался впустить ее к себе, когда она приходила меня проведать, и не пожелал поговорить с ней о том деле, о котором уславливался с ее госпожой. Она писала далее, что, ни разу во весь тот день не заглянув на их улицу, я упустил прекрасную возможность, ибо они ждали меня до полуночи и даже позднее. К этим словам было прибавлено много других, так что письмо ее привело меня в смущение и беспокойство. Чтобы покончить со всеми сомнениями, я написал ответную записочку, извещавшую, что сегодня вечером пройду задами в их проулок.
Дом Фабии стоял между двумя улицами, и на тыльной его стороне, как раз напротив главного подъезда, имелась задняя дверь, а над ней окошечко, через которое Николетта могла свободно со мной разговаривать даже в дневное время, ибо улочка та была безлюдная, узенькая и нечистая, а в дождливые дни там стояла такая глубокая грязь, что я с трудом мог туда пробраться.
Когда я пришел под окошко, Николетта спросила, что со мной случилось и почему я не явился в прошлую ночь на условленное место; ведь я обязан был прийти, если не ради нее, то ради ее госпожи. Затем она принялась меня бранить и укорять в непостоянстве, столь свойственном мужчинам; они преследуют женщину не из любви, а только ради победы и, едва добившись цели, начинают пренебрегать возлюбленной и покидают ее без всякой жалости.
Из ее слов я заключил, что она меня любит и ни в чем не виновата и что все это были проделки Фабии, которая обманула нас обоих.
— Милая Николетта, — ответил я, — ты в заблуждении. Знай, что твоя госпожа над нами посмеялась.
Я рассказал ей все, что мне пришлось испытать, а она только крестилась и ахала, не веря своим ушам. Я стоял под ее окошком эдаким фертом, отставив одну ногу и откинув назад голову, и расписывал постигшие меня бедствия, вовсе не помышляя о тех, что ожидали меня по воле злой судьбы.
А случилось вот что: задняя дверь, перед которой я стоял, вела в конюшню, куда как раз забрел огромный хряк; когда конюх его заметил, боров рылся в сухом навозе, заготовленном для подстилки, и разбрасывал его по всей конюшне. Недолго думая конюх схватил длинный шест и крепко саданул пришельца по спине. Боров был большой и жирный. Он выскочил из конюшни, словно разъяренный бык; а так как эти твари имеют обыкновение бежать всегда по прямой и лишь в редких случаях сворачивают в сторону, то он и устремился прямо ко мне, захватив меня врасплох. Хряк проскочил у меня между ног, и я ахнуть не успел, как очутился верхом, задом наперед, на гнусном животном, которое немедля ринулось в самую глубокую грязь; чтобы не свалиться и выбраться оттуда на его спине, я изо всех сил обхватил обеими руками его брюхо, и в этом положении, как бы играя в чехарду и время от времени стуча носом, словно дверным молотком, в его заднюю калитку, я выехал со двора, после чего боров поскакал со мной по улицам, громко хрюкая и привлекая внимание прохожих.
Тут я наконец опомнился и кулем с него свалился, не глядя куда; лучше бы я сделал это в переулке, где меня никто не видел и где я тотчас же мог найти убежище.
Под улюлюканье толпы и хохот всего Рима я поднялся, вымазанный с головы до пят в навозе, словно вылез из чрева кита. Изо всех окон и дверей глазели люди, провожая меня свистом и гоготом, со всех сторон сбегались мальчишки, и я словно помешанный метался в поисках укромного местечка.
Тут я увидел дом, в котором, как мне показалось, можно было спрятаться. Я вбежал внутрь, захлопнул за собой дверь и навалился на нее всем телом, чтобы удержать от натиска толпы, желавшей на меня полюбоваться. Но надежды мои не сбылись; справедливость требует, чтобы дурным людям воздавалось по их делам. За виной следует кара, и небо меня покарало; из следующей главы ты узнаешь, какой прием был мне оказан в этом доме.
ГЛАВА VI
Гусман де Альфараче укрылся в чужом доме, чтобы пообчиститься. В главе шестой он расскажет, как его там приняли и что затем произошло между ним и французским послом, его господином
Наступила черная ночь, но еще черней было у меня на сердце. Во всех окнах зажглись огни, лишь в моей унылой душе царил непроглядный мрак. Я был словно в беспамятстве и не замечал, что уже поздно и что хозяину дома, где я укрылся от толпы, не терпелось поскорее выпроводить меня вон, на что он всячески намекал.
По всей видимости, он мне не доверял и опасался, что всю эту суматоху я устроил нарочно, чтобы проникнуть к нему в дом и сделать какую-нибудь пакость. Добряк не зря опасался: его хозяйка была у них за хозяина, делала все, что вздумается, к тому же была упряма и к молодым мужчинам неравнодушна. Не диво, что муж в каждом госте подозревал любовника и опасался собственной тени. Едва я переступил через порог, как он оставил меня одного в прихожей, созвал всю челядь и строго-настрого запретил слугам выходить из комнат. Мне нечем было умыться; никто не вынес мне даже ковшика воды.
Так я, несчастный, и стоял возле двери, в перепачканной одежде, весь в нечистотах, — вообразите сами, какой у меня был вид, — и в великом страхе прислушивался, как шумит за дверью уличный сброд, жаждавший полюбоваться моей новой ливреей, а лучше сказать — ливером. Очевидцев моего позора было немало, все они толпились возле дома и, собирая вокруг себя кучки зевак, рассказывали им про мое приключение; в городе многие меня недолюбливали; эти с удовольствием останавливались послушать, громко хохотали и очень, видимо, веселились.
Я готов допустить, что они были вправе так себя вести, ибо я успел кое-кому насолить, и теперь мне мстили за обиды. Как сказано в романсе:
И врачи и доброхотыобступили труп с волненьем.Кто зарыть его не хочет,кто торопит с погребеньем.
На улице было полно народу, но больше всех неистовствовали мальчишки, из тех, что гнались за мной с улюлюканьем и свистом. В толпе громко кричали:
— Гоните его из дому! В шею! Пусть-ка этот пачкун покажется в своем новом наряде!
Вне себя от злости я скрежетал зубами. В толпе честных горожан были и молодчики вроде меня, эти были на моей стороне. Они за меня заступались и старались угрозами припугнуть буянов, но те распоясались до того, что начали швырять в дверь булыжниками, чтобы заставить хозяина поскорей меня вытолкать. Я их не порицаю и не хочу оправдывать себя: на их месте и я не пожалел бы отца родного. Подобное зрелище не карнавал, его не каждый год увидишь, и нетрудно понять, что им хотелось на меня поглазеть.
Скажу не хвастая — и даже готов побиться об заклад, — что если бы я тогда согласился показываться за деньги, то мог бы недурно заработать: ведь я был похож не на человека, а на ком грязи, на котором, как у негра, сверкали только глаза и зубы, потому что я вывалялся в самой глубокой луже, посреди улицы. Правда, я соскреб с себя глину лезвием шпаги, сколько мог, но толку от этого было мало. Платье мое насквозь пропиталось грязной жижей. Зато с меня по крайней мере больше не капало, словно из охапки мокрого белья, которое несут из прачечной.
Когда стемнело и народ понемногу разошелся, я наконец выбрался на улицу, да таким страшилищем, что не приведи бог злейшему моему врагу. Но, как говорят себе в утешение люди, нет худа без добра; в тот день судьба, как видно, задумала поиграть со мной в кошки-мышки: обрушив на меня столько бедствий, она затем решила облегчить мою участь и послать на подмогу ночь, притом весьма темную; толпа рассеялась, и я смог убраться подобру-поздорову, улизнув от карауливших меня мальчишек.
Я шел быстрым шагом, стараясь остаться неузнанным и, так сказать, убегая от себя самого, потому что был отвратительно грязен и распространял смрад. Из-за этого я и не мог пройти незамеченным: где бы я ни появлялся, меня выдавало зловоние, и прохожие подозрительно оглядывались в мою сторону.
Одни говорили:
— Бросьте его, пусть идет с богом! Видно, животом мается.
