Шарль Сорель - Правдивое комическое жизнеописание Франсиона

Тут Корсего умолк, а слушатели подивились, на какие злодейства способна мстительность итальянцев. Им хотелось, чтоб правосудие, узнав об этом, покарало виновных и освободило Франсиона, и они решили огласить полученные ими сведения, дабы обелить своего друга. Ремон заявил Корсего, что до тех пор не будет окончательно удовлетворен, пока тот не пообещает повторить перед судьями все то, о чем он им сообщил.

— Но тогда я потеряю всякую надежду вернуть себе милость своего господина, — отвечал итальянец. — Разве недостаточно того, что я разоблачил его тайну?

— Нет, — возразил Ремон, — ибо нашим словам никто не поверит, если ты их не подтвердишь. А потому поклянись тотчас же нерушимою клятвою все исполнить, а не то тебе не избежать смерти; зато если ты это сделаешь, то обещаю тебе со своей стороны, что ты можешь больше не думать о Валерии и что мы вознаградим тебя самым щедрым образом, а если хочешь, увезем во Францию, где ты будешь доволен нами и не станешь жалеть о маленьких неприятностях, которые мы тебе причинили.

Ремон говорил таким искренним тоном, что Корсего до некоторой степени доверился его словам, а потому обещал исполнить его требования и поклялся в том всеми клятвами, какие от него потребовали. Но Одбер, отведя Ремона в сторону, указал ему на то, что этот человек — негодяй, на которого нельзя положиться и который, может статься, на другой день, когда они предстанут перед судьями, отречется от всех своих слов и наплюет на свою божбу, а потому лучше заручиться от него чем-либо более основательным и принудить его написать и подписать свои показания, дабы представить их правосудию и лишить его возможности отпереться. Ремон одобрил это предложение, и, несмотря на заверения Корсего честно исполнить свои обещания, ему принесли перо, чернила и бумагу и заставили его письменно сознаться, что он по наущению своего господина приказал сунуть Франсиону в карман воровские деньги, а также отнес в его жилище шкатулку с такими же монетами и орудия для их изготовления, дабы злодейски обвинить его и уличить в сем преступлении. Ему велели подписать бумагу, а так как он всячески отлынивал от завершения этого дела, то Ремон и Одбер удвоили угрозы, каковые так его напугали, что он исполнил все, на чем они настаивали. Затем слуги отправились на чердак и нашли там мешок с орудиями, который приберегли, чтоб представить его судьям.

Так как было уже далеко за полночь, то Ремон повелел запереть пленника в одну горницу с челядинцами, которые уложили его спать. Сам он также улегся, а Одбер и Гортензиус последовали его примеру; но никто из них не сомкнул глаз, ибо им не терпелось отправиться на выручку своего друга. Как только все трое встали, Ремон оставил Одбера и лакеев стеречь дома Корсего, а сам вместе с Гортензиусом пошел туда, где находился Франсион. Он попросил дозволения с ним повидаться, ибо ему хотелось осведомить его о случившемся, дабы он не впал в уныние и возымел надежду на скорое освобождение; но ему этого не разрешили, что сильно его рассердило. Тогда он пожелал переговорить с судьей, который тут же его принял. Ремон сообщил ему о находившемся у него в доме человеке, который пришел вместе с чинами правосудия и признался, что фальшивые монеты были подсунуты Франсиону и что все затем воспоследовавшее было подвохом со стороны его врага Валерия; а для вящей убедительности показал удостоверение, подписанное Корсего. Судья сразу понял, что этого человека задержали, хотя его о том и не уведомили, ибо сбиры, полагая, что Корсего вышел вместе с ними через какую-нибудь дверь, которую они не заметили, не доложили об его задержании. Тем не менее судья, заподозрив, что над этим человеком произвели насилие, и крепко держа сторону Валерия, дела коего были ему отчасти известны, резко отчитал Ремона; он сказал, что тот вторгается в судейские права, задерживая человека и заставляя его писать показания, что это должно производиться в присутствии чинов судебного ведомства и что можно подумать, будто Ремон сам вознамерился творить правосудие. Тот возразил, что в нужде с врагом поступают, как могут, и что если б он этого не учинил, то не добился бы неопровержимых доказательств невиновности Франсиона. Однако судья продолжал его порицать, и тогда Ремон сказал ему:

— Готов признать свой проступок, а также уплатить пеню; мне это безразлично, лишь бы я тем самым сделал что-нибудь для своего друга и его оправдание было бы делом верным и несомненным.

Такое свидетельство дружбы должно было бы вызвать восхищение, но этот варвар не обратил на него никакого внимания, несмотря на то, что Гортензиус не переставал твердить:

— Вот он, Орест, вот он, Пилад, вот настоящий образец дружбы! Примите какие-нибудь меры из уважения к добродетели!

Этот суровый человек потребовал выдачи Корсего, ибо Ремон сознался, что тот находится в его доме. Он велел нескольким сбирам сходить за ним, а Ремон сказал, что это его нисколько не беспокоит, ибо он не думает, чтоб Корсего отрекся от своей подписи. А потому послал он Гортензиуса домой с поручением к Одберу выдать пленника без сопротивления. Одбер так и поступил и сам отправился вместе с Корсего, дабы узнать, что произойдет дальше. Тогда они сказали судье:

— Если вы не считаетесь с тем, что написал этот человек, то мы лично все же заслуживаем некоторого доверия; нас трое господ, а кроме того, пять или шесть лакеев, и все мы выслушали от начала до конца его рассказ о плутнях, подстроенных Франсиону. Может ли он отрицать это против всех нас?

— Надо допросить каждого в отдельности, — промолвил судья.

— Не стоит, — заявил Корсего, — я действительно рассказал и написал то, что они вам показывают; но тем не менее это неправда: я говорил и написал это только для того, чтоб спастись от пытки и смерти, которою они мне грозили.

Таким образом этот злодей попытался отречься от своих слов, ибо чувствовал себя в безопасном месте, а французы весьма подивились такому вероломству, вспоминая его ужасные клятвы. Судья и не подумал предпринять что-либо против Корсего, который был ему другом и поднес немало подарков, а потому он сказал, что, по-видимому, этого человека ужасно мучили и что виновные будут наказаны. Тогда Корсего, видя, что судья споспешествует его намерениям, обнажил те места на теле, по которым его якобы били, и показал следы веревок над лодыжками. Все итальянцы рвали и метали против Ремона и остальных французов за их жестокость, а потому поспешили запереть двери, дабы их задержать. Корсего действительно поверил, что Ремон и Франсион согласятся его вознаградить, если он объявит перед судьями о замыслах своего господина, но, с другой стороны, это дело могло ему и не удаться, ибо Валерий или кто-либо из его родичей вполне были способны убить его из-за угла. Он размышлял над этим всю ночь, а потому решил упорствовать. Судья, не покидавший зала, стал со своей стороны принимать меры к тому, чтобы послать за подкреплением и отвести французов в тюрьму, ибо дом его не вмещал столько арестованных. Он решил начать дело как против Франсиона, так и против его приятелей, обвиняя их в соучастии и в насилии над тем, кто помогал сбирам; но в это самое время ему доложили, что его спрашивают от имени судьи, коему он был подчинен. Он вздрогнул от ужаса, ибо такие вызовы обычно были сопряжены с какими-нибудь скверными делами. Ввели вестового, и тот объявил судье, что начальник просит его явиться и привести с собой французского дворянина, находящегося у него в доме. Пришлось повиноваться, и Франсион вышел оттуда с великолепным эскортом, ибо не нужно было ни просить, ни принуждать всех тех, кто хотел его сопровождать. Этой переменой обстоятельств он был обязан доброй душе Дорини, который хотя и винил Франсиона за вероломный поступок с кузиной, однако же не преминул ходатайствовать за него в воспоминание о славных часах, проведенных вместе среди приятных развлечений. Он побывал у старшего судьи Лючио и рассказал ему, что этот достойный француз попал в руки к его подчиненному Караффе, коему приписывали множество плутней, что просто стыдно слушать нелепые у и лишенные всякого вероятия обвинения, возводимые на Франсиона, и что за этим делом, безусловно, кроется какое-то злодейство. Если б Дорини знал о признании Корсего, он еще лучше поддержал бы свою жалобу, но ему не успели сказать об этом, а те, кто заходил к нему, не застали его дома. Тем не менее его доводов оказалось достаточно, чтоб восстановить Лючио против Караффы, к коему он и без того питал неприязнь по многим причинам.

Когда вся эта компания очутилась перед ним, он запретил Караффе вмешиваться в дело Франсиона, как подлежащее компетенции старшего судьи. Караффа выразил готовность уступить ему как в этом, так и во всяких других отношениях, но тем не менее заявил, что не совершил ничего дурного: Франсион-де был захвачен в тот момент, когда сбывал купцу фальшивые пистоли, и карман его был набит таковыми; если-де обыскать отобранные у него сундуки, то там окажутся еще другие такие же монеты, а может статься, и орудия, служащие для этого ремесла; приведенные же им лакеи Франсиона раскроют истину и скажут, не помогали ли они своему господину в этом занятии. Действительно, он прихватил с собой лакеев Франсиона, задержанных накануне; один был римлянин, другой пьемонтец, и оба парни молодые, не имевшие никакого понятия о делах своего господина, у коего находились в услужении лишь с недавнего времени. Не успели они вымолвить и двух-трех слов, как Лючио понял это и не стал долее их допрашивать. Затем он приказал вскрыть оба сундука, где оказалось белье и платье; что же касается ларца, то там нашли только книги и бумаги вместо огромных богатств, которые чаяли обнаружить захватчики, ибо Корсего наказал им прежде всего завладеть маленькой шкатулкой, находящейся в Франсионовой горнице, где, как ему якобы было доподлинно известно, француз хранил свои воровские деньги. Корсего говорил это, дабы захватили они ту, которую он намеревался туда подкинуть и по ошибке оставил в горнице Ремона, как мы уже поведали о том читателю. Случилось также, что за несколько времени до этого Франсион отдал на хранение своему хозяину все бывшие при нем настоящие деньги, а потому в ларце вовсе не оказалось никаких ценностей, к великой досаде тех, кто их искал.