Готфрид Бюргер - Удивительные путешествия барона Мюнхгаузена
Наше ядро сослужило нам отличную службу. Оно не только отбросило неприятельское ядро, заставив его произвести вышеописанные разрушения, но, в полном соответствии с моими намерениями продолжая свой путь, сорвало с лафета ту самую пушку, из которой только что в нас стреляли, и с такой силой швырнуло ее в киль одного из кораблей, что выбило у него днище.
Корабль дал течь, наполнился водой и пошел ко дну вместе с находившимися на нем тысячью испанских матросов и значительным числом солдат. Это был, несомненно, выдающийся подвиг. Но я не претендую на то, чтобы он был поставлен в заслугу мне одному. Честь замысла, конечно, принадлежит мне, но успеху в какой-то мере содействовал и случай.
Дело в том, что позже я обнаружил следующее: в нашу пушку, выпустившую сорокавосьмифунтовое ядро, было по недосмотру заложено двойное количество пороха, чем, собственно, и объясняется неслыханная сила, с которой было отброшено неприятельское ядро.
Генерал Эллиот за эту выдающуюся услугу предложил мне занять должность офицера. Но я отказался, удовлетворившись благодарностью, которую он в самой лестной форме выразил мне за ужином в присутствии всего офицерского состава.
Так как я очень расположен к англичанам, которых считаю, бесспорно, мужественным и благородным народом, я твердо решил не покидать крепости, пока вторично не окажу им услугу. Недели три спустя для этого представился удобный случай.
Нарядившись католическим священником, я в час ночи тихонько выбрался из крепости и, благополучно проскользнув через неприятельские линии, оказался в центре вражеского лагеря. Там я проник в палатку графа Артуа, который вместе с высшим командным составом и другими офицерами был как раз занят разработкой плана штурма крепости, назначенного на следующее утро. Одежда священника ограждала меня от подозрений. Никто меня не заметил, и я без помехи мог все видеть и слышать.
В конце концов все отправились на покой, и я вскоре обнаружил, что весь лагерь, включая и часовых, спит глубоким сном.
Я тотчас же приступил к делу — снял с лафетов все пушки, начиная с тех, что стреляли сорокавосьмифунтовыми ядрами, до двадцатичетырехфунтовых, и швырнул их за три мили в море. Так как помочь было совершенно некому, то это была самая тяжелая работа, какую мне когда-либо приходилось предпринимать, исключая, впрочем, одну, о которой, как я слышал, вам счел нужным поведать в мое отсутствие мой знакомый. Речь идет об огромной, описанной бароном Тоттом, турецкой пушке, с которой я переплыл пролив.
Покончив с орудиями, я перетащил к одному месту посреди лагеря все лафеты и телеги, а чтобы скрип колес не привлек внимания, перенес их попарно под мышкой. Великолепный холм получился — не ниже Гибралтарской скалы!.. Вслед за этим я с помощью куска железа, выломанного из самого большого орудия, выбил огонь из кремня, торчавшего на глубине двадцати футов под землей в каменной стене, построенной еще арабами, запалил фитиль и поджег всю эту кучу. Я забыл еще сказать вам, что сверху я навалил на нее все телеги продовольственного обоза.
Самые легковоспламеняющиеся предметы я, разумеется, подложил снизу, и поэтому все в одно мгновение вспыхнуло жарким пламенем. Во избежание подозрений я первым поднял тревогу.
Весь лагерь, как вы легко можете себе представить, был объят ужасом. Общее мнение сводилось к тому, что часовые были подкуплены и что такое полное уничтожение всей лагерной артиллерии могло быть произведено только силами семи или восьми полков, переброшенных с этой целью из крепости.
Господин Дринкуотер в своем описании этой знаменитой осады упоминает о громадном ущербе, понесенном врагом из-за возникшего пожара, но ни слова не говорит об истинной причине этой катастрофы. Да и не мог он знать о ней. Ведь я не открывал еще этой тайны никому (хотя я единолично спас в эту ночь Гибралтар), даже генералу Эллиоту.
Граф Артуа с перепугу удрал вместе со своими приближенными, и все они без передышки бежали две недели подряд, пока не достигли Парижа. Кроме того, страх, пережитый ими при этом страшном пожаре, так на них подействовал, что в течение трех месяцев они не были в состоянии что-либо съесть или выпить и оказались вынужденными питаться, как хамелеоны, одним воздухом.
Месяца два спустя после того как я оказал осажденным такую важную услугу, я сидел с генералом Эллиотом за завтраком, как вдруг в комнату влетело ядро (ибо я не успел отправить их мортиры вдогонку за пушками) и упало прямо на стол. Генерал, как на его месте сделал бы всякий другой, мгновенно покинул комнату, а я схватил ядро до того, как оно успело разорваться, и отнес его на вершину скалы. Оттуда я увидел, что в неприятельском лагере в одном месте собралось довольно много народа. Простым глазом я, однако, не мог разглядеть, что там делается. Прибегнув поэтому к помощи своего телескопа, я разглядел, что два наших офицера — один генерал, а другой полковник, которые еще накануне провели со мной вечер, а после полуночи пробрались в неприятельский лагерь, чтобы произвести там разведку, — попали в руки врага и сейчас должны были подвергнуться казни.
Расстояние было слишком велико, чтобы можно было просто швырнуть туда ядро рукой. К счастью, я вспомнил, что у меня в кармане находилась та самая праща, которую блаженной памяти Давид так удачно пустил в ход в борьбе с великаном Голиафом. Я вложил в нее ядро и швырнул его прямо в круг собравшихся. Упав, ядро мгновенно взорвалось и убило всех, кто там находился, за исключением обоих английских офицеров, которых, на их счастье, только что вздернули на виселицу. Осколок ядра ударился о подножие виселицы, и она тут же рухнула.
Друзья наши, почувствовав под ногами твердую почву и желая понять причину случившегося, оглянулись и, увидев, что охрана, палачи и все остальные возымели благую мысль первыми отправиться на тот свет, освободили друг друга от неприятных пут, побежали к берегу, вскочили в испанскую шлюпку и принудили обоих находившихся в ней гребцов отвезти их на наш корабль.
Несколько минут спустя, когда я докладывал генералу Эллиоту о происшедшем, они появились перед нами. После взаимных приветствий и поздравлений мы весело и радостно отпраздновали это знаменательное событие.
Всем вам, господа, — вижу это по вашим глазам — хочется узнать, как я добыл такую драгоценность, как упомянутая мною праща. Хорошо! Дело обстояло так. Я происхожу, да будет вам известно, от жены Урии, с которой у Давида, как все знают, были весьма близкие отношения. С годами, как это нередко случается, чувства его величества к графине заметно охладели — графское достоинство было ей пожаловано три месяца спустя после кончины ее супруга. И вот однажды они поспорили по весьма важному вопросу — о том, в каком месте был построен Ноев ковчег и где он после всемирного потопа пристал к берегу. Основатель моего рода жаждал прослыть великим знатоком старины, а графиня была председательницей общества по изучению истории. При этом царь страдал недостатком, свойственным многим большим господам и почти всем маленьким людям, — он не терпел, чтобы ему перечили, а ей был свойствен порок всех лиц ее пола — она желала быть во всем правой. Одним словом, последствием был разрыв.
Графине часто приходилось слышать, как царь хвастался этой пращой, называя ее неоценимым сокровищем, и сочла благоразумным захватить ее с собой — надо полагать, «на память».
Однако не успела еще она покинуть пределы государства, как исчезновение пращи было замечено, и не менее шести человек из личной охраны царя были посланы в погоню. Графиня так ловко пустила в ход захваченное ею оружие, что уложила на месте одного из преследователей, который, желая, по-видимому, выслужиться, опередил остальных. И произошло это на том самом месте, где некогда был насмерть сражен Голиаф.
Увидев, как пал их товарищ, остальные преследователи после долгих и серьезных размышлений сочли за благо прежде всего доложить высокому начальству об этом новом обстоятельстве, а графиня сочла за благо, как можно чаще меняя лошадей, продолжать свой путь в Египет, где у нее при дворе были очень влиятельные друзья.
Мне следовало еще раньше сказать вам, что графиня из нескольких детей, которые были ею зачаты при милостивом содействии его величества, увезла с собой одного сына, своего любимца. Ввиду того, что на плодородной почве Египта у этого сына появились еще братья и сестры, мать оставила ему, оговорив особой статьей в своем завещании, прославленную пращу, а от него она по более или менее прямой линии перешла ко мне.
Один из тех, кому пришлось владеть ею, мой прапрадед, живший лет двести пятьдесят тому назад, во время одного из своих посещений Англии познакомился с поэтом, который, хоть и не был плагиатором, но все-таки охотился за чужой дичью. Имя его — Шекспир.
