Матео Алеман - Гусман де Альфараче. Часть первая
В таком двойном долгу — а большего и не вообразишь — мы оказались перед нашим сочинителем, который столь правдиво представил в своей истории одного из сынов праздности, что даже тупой невежда узнает его по этим приметам, ибо сынок весь в свою родительницу. И если праздность — мать всех пороков, то чадо ее стало их вместилищем и средоточием, так понаторев в них, что сие могло бы послужить примером и образцом для желающих вкусить прелестей подобной жизни. Но пороки здесь показаны в столь гнусном обличье, что самый последний из людей ни за что не согласился бы очутиться в шкуре нашего плута, ибо он в конце концов понес позорную кару за свои прегрешения и безрассудные затеи, к коим его побудило своеволие.
Из этого заслуженного и примерного наказания всякий поймет — наш автор подсказывает это заключение прямо и недвусмысленно, а также доказательствами от противного, — что удача и успех даруются лишь тому, кто предается разумным занятиям и посвящает свою жизнь благой и незыблемой цели, будучи во всем противоположностью и антиподом изменчивого героя нашей повести. С несравненным искусством и правдоподобием повествуя его историю, автор по праву заслужил звание и чин историка, а заодно и живописца, судя по мастерству в перспективе и светотени, которыми он сумел украсить назидания и советы, столь необходимые для дел государственных и для улучшения нравов, чем он более всего озабочен. Он наглядно доказывает нам истину притчи Ликурга[15] о двух щенках одного помета: тот щенок, которого хорошо обучили и вышколили, преследовал зайца, пока не затравил его; другой же щенок, делу своему не обученный, остановился на полдороге, чтобы поглодать валявшуюся кость. На самых убедительных примерах автор внушает нам, что детям, которых сызмала не воспитывали в строгости и послушании, грозит неминуемая гибель, ибо они пускаются вскачь по дорогам юности верхом на необузданном коне своих безумных, неукротимых желаний, а конь тот несется во весь опор, натыкаясь на тысячи препон.
Автор также поучает нас, что не меньше препятствий ожидает того, кто, не имея ни знаний, ни постоянного ремесла, основывает свои надежды на невежественном учении, гласящем, будто лучшая школа — сама природа. Не испробовав своих дарований и ума, ничему толком не обучившись и следуя лишь мимолетным прихотям, такой человек берется за занятия, чуждые его способностям, хватается за все без разбора и только губит себя и дело, за которое взялся. Непостоянный и суетливый, он тщится скрыть свою бесполезность, но кто берется не за свое дело, приносит еще меньше пользы, нежели тот, кто, удалившись от всяких дел, только и знает что спать да почивать.
Подобных упреков счастливо избег наш рассказчик, Матео Алеман, ибо жизнь его, заполненная похвальными трудами, не менее поучительна, нежели его книга, являя пример обратный тому, какой показан в сей повести. С юных лет посвятил он себя изучению творений древних, а потому его никак нельзя укорить ни в праздности, ни в том, что, сочиняя сию историю, он взялся не за свое дело. И ежели, следуя влечению, столь понятному в нем и сродному его занятиям, он отвлекся и отказался от почетной должности в канцелярии его величества, где служил исправно, хоть и без особой охоты, то, поступив так, он лишь вернулся к первоначальным своим занятиям. С неусыпным рвением продолжая их, он и создал эту книгу, где в сладостном согласии сочетал, как советует Гораций, приятное с полезным[16], развлекая нас остроумием и поучая мудрыми изречениями, усматривая высшую цель в благе общества и лучшую награду в том, чтобы принести пользу.
В сей книге дети найдут советы касательно их долга пред родителями, которые правильным и разумным воспитанием извлекли их из мрака невежества, указав путеводную звезду, дабы она вела их в бурном море сей жизни, столь долгой для бездельников и столь краткой для тружеников. И не правы будут те читатели, которые, найдя в книге родительское наставление, обращенное к ним, как к детям, выкажут неблагодарность ее творцу и не оценят его благородного пыла. Впрочем, если мои слова не спасут сочинителя от строгого суда и упреков, неминуемых из-за различия мнений, тому удивляться нечего. Напротив, это вполне естественно и неизбежно, ибо никто не может писать так, чтобы угодить всем: требуя этого, мы лишили бы природу величайшего ее чуда, а может статься, и лучших ее красот, суть коих в разнообразии, отчего мнения людей так же различны, как формы предметов. Не признавать сего — все равно что утверждать, будто все люди на одно лицо и у всех одинаковый вкус.
ГУСМАНУ ДЕ АЛЬФАРАЧЕ
ОТ ВИСЕНТЕ ЭСПИНЕЛЯ[17]
Эпиграмма
Эспинель
Кем ты обучен, Гусман, говорить о высоком и важном? Чья из навоза тебя к звездам возносит рука?То ты на пышных пирах музыке сладостной внемлешь, То на морозе дрожишь или бредешь по жаре.Праву ты учишь, лекарства даешь, в богословье вникаешь, Но и к серьезным вещам рад примешать пустяки;Хвалишь за доблесть одних, других за пороки поносишь; Просишь совета у всех, чтобы совету не внять.То под тенистой листвой мудрости ты восседаешь, То погружаешься в грязь мерзостно сальных острот.То утопаешь в богатстве, то надеваешь лохмотья, Чтобы усмешкою смыть горе с души бедняка.
Гусман
Только один я сумел познать все приятности жизни, Полного счастья вкусить, бедствия все претерпев.В пестрый наряд шутовской был я одет Алеманом. Быль о сиротстве моем, осиротев, прочитай.
ОБРАЩЕНИЕ ГУСМАНА ДЕ АЛЬФАРАЧЕ К СВОЕЙ СУДЬБЕ, ЗАПИСАННОЕ ЛИЦЕНЦИАТОМ АРИАСОМ
Хоть и не получил я воспитанья,А рос с рожденья круглым сиротой;Хоть, вскормленный пороком и нуждой,Грешил я много в годы возмужанья;
Хоть в жизни, расточенной на скитанья,Изменчивей луны я был порой, —Я схож своей посмертною судьбойС колонною поверженного зданья;
Я защищен от времени и тленьяИсторией, в анналы бытияВносящей несмываемые строки.
При жизни был лишь грубым камнем я,Но из него построено творенье,В котором мир найдет урок глубокий.
ОТ ЭРНАНДО ДЕ СОТО, КОНТРОЛЕРА КАСТИЛЬСКОГО ДВОРА ГОСПОДИНА НАШЕГО КОРОЛЯ, АВТОРУ
Все узнают несомненно,Если этот труд прочтут,Что писатель был и плутИ мудрец одновременно.
Он задумал изложитьВ форме повести занятнойХод судьбы своей превратной,Чтобы научить нас жить.
Движимый похвальным рвеньем,Сочинил он этот томТак, чтоб сочетались в немРазвлеченье с поученьем.
Автор все пленил сердца,Стал прославлен повсеместно.Плут пошел стезею честной,Ждет бессмертье мудреца.
КНИГА ПЕРВАЯ
ГЛАВА I,
в которой Гусман де Альфараче рассказывает, кто был его отец
Такое желание охватило меня поведать тебе, любознательный читатель, историю своей жизни и так я спешил ввести тебя в самую ее суть, что хотел было не задерживаться на некоторых предметах, о коих положено говорить вначале, ибо они важны для повествования и доставляют немалое удовольствие читателям. Но потом я спохватился: а не оставлю ли я тем самым некую лазейку, через которую, того и гляди, проберется какой-нибудь буквоед и станет упрекать меня в невежестве, вменяя в вину то, что у меня определяемое оказалось без определения и что, прежде чем рассказывать о своей жизни, я не доложил, кто были мои родители и при каких обстоятельствах я родился? И то сказать, вздумай я описывать жизнь своих родителей, книга, спору нет, получилась бы куда занимательней и больше пришлась бы тебе по вкусу, нежели история собственной моей жизни. Так и быть, скажу о них самое главное, опуская то, о чем мне говорить не подобает: пусть и другие потасуют колоду.
И хотя не гоже человеку подражать гиене, которая кормится, откапывая трупы, я уверен, что и для моих родителей найдутся летописцы, ибо строгих катонов в сем мире предостаточно[18]. Нимало не удивлюсь, если и ты, читатель, осудишь меня за эти немногие строки, решив, что я бросаю тень на своих родителей, и в сердцах обзовешь всякими обидными словами, среди коих «глупец» и «дуралей» будут самыми лестными, — еще бы, ведь я и собственные пороки не мог обуздать, а вздумал обличать чужие. Что и говорить, ты прав; одно лишь замечу: если и сочтешь меня негодяем, прослыть таковым я не старался, ведь как ни дурно предаваться порокам, еще хуже кичиться ими. Решился же я нарушить священную четвертую заповедь о почтении и уважении к отцу-матери лишь для того, чтобы чуть прикрыть свои грехи слабостями родителей. Иное дело, если, как порой бывает, бахвалятся преступлениями предков; это я назвал бы низостью и подлостью, и, по мне, такой человек — дурак из дураков. И впрямь, что может быть глупее: карты свои ты раскрыл, а грехами соседа или родича свои грехи не замажешь, только угодишь в злопыхатели. У меня не так. Ежели я малость и приукрашу свою историю — без чего не обойтись, — люди скажут: «Как родители наши жили, так и нам жить велели», — или что-нибудь другое в том же роде.
