Шарль Сорель - Правдивое комическое жизнеописание Франсиона
— Вы совершите поистине милосердный поступок, — сказал Сальвиати, — она осталась вдовой, а кроме того, находится в стесненных обстоятельствах и не имеет покровителей. У нее в Риме почти ни одного знакомого, кроме меня, которому пришлось долго прожить в Венеции; но все, что я могу для нее сделать, это вести ее процесс, ибо не располагаю большим влиянием на высшие чины правосудия; мне бы хотелось, чтоб кто-нибудь ее поддержал не только ради благ, которые я ей желаю, но также ради моих интересов и интересов моей семьи: из сочувствия к несчастьям Лючинды я обязался за нее перед некоторыми торговцами и даже ссудил ее деньгами, каковые не смогу выручить, если дела ее не примут благоприятного оборота.
Тогда я сказал ему, что знаком с несколькими весьма влиятельными кардиналами, коих знавал в Париже еще до того, как они достигли своего высокого сана, и что, посетив их здесь, удостоился весьма радушного приема, а потому надеюсь не получить отказа, чего бы я у них ни попросил. Он отвечал мне, что, действительно, такие вельможи нередко бывают более доступными и благосклонными в отношении чужеземцев, нежели своих единоплеменников, ибо не считаются с тем, кого постоянно видят, и надеются распространить свою славу возможно шире, оказывая одолжения лицам, прибывшим издалека. Это утверждение было для меня не слишком лестно, ибо он тем самым как бы говорил, что если я пользуюсь влиянием, то не за личные свои заслуги. Тем не менее я не стал обижаться, ибо исходило оно от человека, незнакомого с придворными учтивостями; но, опасаясь, как бы эти два итальянца не возымели обо мне слишком низкое мнение, я дал понять, что не привык обедать в подобных местах и поступил так только из желания сойтись с ним запросто. Это побудило их к почтению и к изъявлению мне благодарности, а затем Сальвиати сказал, что если я возьму на себя труд посетить Лючинду теперь же, в послеобеденное время, то она будет мне премного обязана, ибо изложит все свое дело, после чего, будучи достаточно осведомлен, я смогу лучше объяснить все тем, с кем буду говорить, и убедить их в справедливости ее жалобы. Я обрадовался такому предложению, надеясь увидать также и прекрасную Эмилию, хотя при всем этом о ней не было оказано ни слова. Бергамин, почитая свое присутствие излишним, покинул нас по собственной воле, и я отправился в сопровождении Сальвиати к дому Лючинды, мне уже не безызвестному; он был невелик, но достаточно удобен для одинокой вдовы, занимавшей его целиком. Сальвиати пользовался в этом семействе таким свободным доступом, словно принадлежал к числу домочадцев, а посему мы прошли прямо в залу, где застали Лючинду вместе с Эмилией. Даже теперь должен вам сказать, что не встречал более красивой девушки. Я глядел только на нее; но не успела она нас увидать, как перешла в соседнюю горницу. Сальвиати сообщил Лючинде, что я тот самый кавалер, о коем он говорил ей поутру, и что надеюсь быть ей весьма полезен. Она приветствовала меня многими учтивейшими комплиментами, ибо была женщиной толковой; к тому же она сохранила в лице некоторую приятность и даже оказалась не такой старой, как могли думать по ее согбенной фигуре те, кто видел ее только под вуалью. Поведав мне про длительную тяжбу, которую ее муж вел против некоего Тостато, присвоившего себе большую часть его имущества, она рассказала мне также о том, как он был убит по дороге из Венеции в Падую людьми, уличенными в преступлении и указавшими перед казнью на Тостато; это побудило ее поехать в Рим, дабы обратиться в суд, и она надеялась, что если только ей удастся заручиться чьим-либо покровительством, чтоб его противопоставить влиянию противной стороны, то она добьется смертного приговора для убийцы, а также возврата себе имущества с возмещением проторей и убытков. Я повторил обещания, данные мною ее ходатаю, но, клянусь вам, мало что понял из ее речей, ибо мысли мои были в таком смятении, что я думал только о прелестях Эмилии и проклинал итальянские обычаи, не позволяющие общаться с приличными девушками. Наконец, на мое счастье, Лючинда заговорила о ней, и это послужило мне некоторым утешением. Она сказала, что не постоит перед большими расходами на ведение процесса, дабы доказать судьям свою щедрость, и что если б даже она проиграла тяжбу, то располагала бы довольным достатком до конца своей жизни, поскольку к тому же была у нее одна только дочь, собиравшаяся вскоре постричься в монастырь и не нуждавшаяся в мирских благах. Я позволил себе опросить, та ли это, которая перед тем вышла. Лючинда подтвердила мне это, а когда я заговорил о мужчинах, которые сочли бы себя счастливцами, получив такую жену, то она ответила, что принадлежит к весьма знатному роду, но что ее средства не настолько велики, чтоб выдать Эмилию замуж согласно их притязаниям, и что разумнее будет пойти по тому пути, который она избрала. Мы побеседовали еще об этом предмете, после чего я простился, сочтя, что мой визит достаточно продлился. По выходе оттуда я не постеснялся заговорить об Эмилии с моим проводником и спросил его, в самом ли деле она собирается уйти в монастырь; он отвечал, что это действительно так и что остановка только за деньгами, которые надлежало внести, но что Лючинда рассчитывает найти нужную сумму в кошельках милосердных лиц.
— Я лично не хотел бы им ни в чем отказать, но предпочел бы, чтоб эти деньги пошли Эмилии на свадьбу, а не на то, чтоб удалить ее от мирской жизни, — сказал я.
Он улыбнулся на мои слова, и мы заговорили об ее красоте и достоинствах. Я признался, что, увидав ее, еще более склонен оказать содействие ее матери и помогу им выиграть тяжбу, дабы было на что выдать замуж Эмилию соответственно ее званию.
— В таком случае, — возразил ходатай, — нечего сомневаться в том, что они разбогатеют; но в ожидании этого им будет нелегко справляться со столь тягостными хлопотами.
После этого я покинул его и предпринял все от меня зависевшее, чтоб снискать благоволение лиц, которые, по моему мнению, могли помочь этим дамам, и для этой цели посетил всех по очереди. Два дня спустя я вернулся к Лючинде, чтоб назвать ей тех, кому при личном свидании успел замолвить словечко об ее деле. Она поблагодарила меня с большим достоинством и сказала, что будет мне обязана по гроб жизни. Мы были в то время одни в зале, но тут появилась Эмилия; она несколько сконфузилась, увидав меня, и собралась было уйти, однако Лючинда предложила ей знаком остаться, что поистине было приятной наградой за все мои труды. Я занимал ее с той деликатностью, которая принята в этой стране, и был скромен в своих похвалах. Тем не менее я дал ясно понять, что она ранила мое сердце и что мне бы очень хотелось обладать такой возлюбленной. Я затянул свой визит, насколько мог, и обещал, уходя, навестить еще несколько других вельмож, что и учинил с величайшим старанием. Надо признать, что Наис прекрасна; но и Эмилия обладает такими чарами, что когда не видишь первой, то думаешь только о второй. Я не довольствовался всеми прежними наслаждениями и мечтал присоединить к ним еще и это, если бы только представилась какая-либо возможность; но иногда мне казалось, что тут не удастся достигнуть цели иначе, как путем брака. Жениться же на Эмилии было гнилым делом, ибо она не обладала никакими богатствами, кроме надежды на удачный исход тяжбы, каковая могла быть еще и не выиграна; в остальном же бедность ее бросалась в глаза. Я почитал немыслимым добиться желанного удовольствия, если не притворюсь, будто намерен жениться, а потому я часто говорил о ней с Сальвиати, протестуя против пострига Эмилии, поскольку побуждало ее к тому не истинное благочестие, а невозможность выйти замуж в соответствии с ее честолюбием и честолюбием ее матери, и добавлял, что многие особы благородного звания, очарованные ее достоинствами, охотно возьмут ее в жены, не требуя иного приданого, кроме целомудрия. После этого я высказался довольно откровенно, давая понять, что говорю о себе, чем мой ходатай остался весьма доволен и, надо думать, доложил обо всем Лючинде. Но всякий раз, как мне случалось заходить к ним, я либо вовсе не видел Эмилии, либо говорил с ней только открыто при матери, и эта помеха была мне крайне неприятна, ибо я привык иногда беседовать с девушками с глазу на глаз, как это принято у нас во Франции. Невозможно было поведать ей про свою любовь: говорили только мои глаза; но в этой стране простой взгляд или малейший поступок ведут иной раз дальше, нежели длиннейшие разговоры у других народов. Все же это меня не удовлетворяло, и я решил писать ей и передавать письма через Сальвиати. Сочинить любовную цидулку по всей форме показалось мне для первого раза слишком смелым. Я смастерил рассказец, в коем пастух жаловался на невозможность открыть свою страсть пастушке: это было ни то ни се и не обращалось ни к кому в особенности. А потому я показал письмо Сальвиати, который обещал изловчиться и вручить его Эмилии, хотя она поклялась не читать ничего, что бы не говорило о благочестии. Но ведь когда дело касается прекрас ных сочинений, то смотрят не столько на содержание, сколько на красоту формы. И действительно, я приложил все усилия и написал по-итальянски с помощью одного здешнего поэта, исправившего мои ошибки, ибо я недостаточно еще знаком с ходячими оборотами языка. Мой судебный или, вернее, мой любовный ходатай сказал мне на следующий же день, что Эмилия осталась довольна, а потому я возымел намерение написать два или три амурных письма одно за другим, каковые этот человек охотно ей отнес, ибо мы сделались уже большими приятелями: похвальнейшие отзывы обо мне Бергамина, а также личные его впечатления способствовали тому, что он всячески старался мне услужить. Он сделал даже больше, а именно передал мне ответ Эмилии, правда, коротенький, но учтивый, благоприятный и такой, какого я только мог пожелать. Красавица разрешала мне навестить ее вечером, когда мать, несколько прихворнувшая, будет лежать в постели. Я не преминул последовать этому приглашению, не беспокоясь о возможных последствиях. Дверь дома оказалась закрытой, но незапертой; а потому я прошел прямо в нижнюю залу, где Эмилия, дожидалась меня при свете одной только луны, лучи которой проникали в маленькое окошко с открытым ставнем. Все же было достаточно светло, и я смог убедиться, что меня не обманывают и что передо мной бесподобная моя красавица. Я попытался поблагодарить ее в самых изысканных выражениях за оказанную мне милость, но она заявила, что я обязан этим только своей настойчивости, каковая сломила ее противодействие и побудила ее повидаться со мной, дабы узнать причину моих жалоб. Я отвечал, что всегда буду бесконечно счастлив ее увидать, независимо от того, какими способами мне удастся этого достигнуть, но что тем не менее она не должна отрицать обязательств, которые налагала на меня ее доброта. После этого я постарался завязать разговор и слово за слово наговорил ей гораздо больше, нежели успел прежде написать. Я даже упомянул об ее желании принять постриг, на это она отвечала, что остается при прежнем намерении, ибо, по ее мнению, никто не подумает жениться на такой несчастной девушке, как она. Надобно сказать вам правду, мой любезный Ремон: я возразил ей, что она превосходит в тысячу раз многих дам, находящихся в более блестящем положении, и что если она согласна меня полюбить, то я постараюсь положить конец ее злоключениям и сделать ее счастливейшей особой на свете. Вот все, что я ей сказал, и ничего больше, но она приняла мои слова за обещание жениться, а потому поклялась достойно вознаградить меня за мое расположение. Я поцеловал ей пальцы и руки столько раз, сколько захотел, но до губ мне удалось добраться всего лишь раз. Затем я вздумал перенести свои старания в другое место, ибо нам, ратникам, известно, что есть позиции менее и более укрепленные. Я попытался приласкать ее грудь, в чем успел два или три раза. Мне очень хотелось пойти дальше и завершить в сей же час свои желания, ибо в любви важнее всего не зевать, когда Фортуна нам улыбается: лучше сегодня же получить то, чего, быть может, не получишь завтра. Тем не менее я оказался весьма далек от своей цели: Эмилия заявила, что я никогда больше ее не увижу, если не переменю поведения, и что должен почитать себя польщенным ввиду той великой опасности, которой она подвергла себя одним только разговором со мной, рискуя бесчестьем, если наша встреча обнаружится. Я не стал прибегать к насилию, ибо счел это бесполезным, и, когда она дала мне понять, что пора расставаться, я удалился так же тихо, как вошел; видимо, все в доме спали, или слуги и служанки были с ней в сговоре, ибо я никого не приметил. Сальвиати я не сообщил о своем посещении: с меня было достаточно чувствовать себя счастливым, не заботясь о том, чтоб другие об этом узнали,. Он подозревал, что Эмилия меня любит, ибо передал мне от нее письмо, но я вскрыл его не при нем и не показал ему содержания. Тем не менее он откровенно высказал уверенность, что моя красавица готова оказать мне всяческие знаки расположения в награду за мои чувства, будучи весьма рада найти достойного человека, который согласился бы на ней жениться и вывести ее в свет, ибо, действительно, помышляла она о монастыре только под давлением необходимости. На это я отвечал в туманных выражениях, дабы он мог подумать все, что ему заблагорассудится. Все же я надеялся в конце концов удовлетворить этим способом свою страсть. Снова написав Эмилии, я получил от нее ответ, позволявший мне вторично ее навестить; но и на сей раз мне очистилось не больше, чем в первый. Она рассердилась на мои вольности и сказала, что я обращаюсь с ней не так, как подобает, и что если нетерпеливость моих чувств столь велика, то я должен просить у матери ее руки. Тогда пришлось объясниться начистоту: я заявил ей, что я — иностранец и что хотя и обладаю изрядными средствами, однако же не так обеспечен, как человек, сидящий на своих землях, что, прежде нежели помышлять о женитьбе, надлежало заручиться достатком, позволяющим нести бремя брачных расходов, а кроме того, это было делом немаловажным и достойным того, чтоб черкнуть о нем словечко родным. Тогда она отвечала, что если б я ее сильно любил, то не спрашивал бы совета ни у кого, кроме своего сердца, и что моих теперешних средств вполне достаточно, чтоб ее удовлетворить. Она, по-видимому, догадалась о моем намерении ее обмануть, ибо не сказала мне более ни одного любезного слова, и это заставило меня удалиться. С тех пор я написал ей три письма, но получил в ответ только одно, в коем упрекала она меня в предательстве и неблагодарности. Тем не менее я не перестал посещать их днем, но либо вовсе ее не видел, либо если видел, то не говорил с ней. Мне приходилось беседовать только с Лючиндой, чтоб осведомляться о моментах, когда надлежало особенно усиленно ходатайствовать по ее делу; но Сальвиати сообщил нам однажды, что в судопроизводстве наступила некоторая проволочка. вследствие крючкотворских привязок, которые не удалось отвратить. А так как в ту пору я потерял всякую надежду добиться чего-либо от Эмилии, то перестал преследовать ее с прежним пылом; с другой же стороны, я продолжал навещать Наис, чье благоволение ко мне возрастало с каждым днем, так что я помышлял только о ней и усилил свои домогательства. В то же время ученый Гортензиус забавлял нас своими шутками, и это также меня отвлекало. Сальвиати, впрочем, спросил меня два или три раза, как обстоят мои любовные дела и прочему я не захаживаю к Лючинде; но я холодно отвечал, что не хочу ей докучать. Он, по-видимому, заметил происшедшую во мне перемену, ибо с тех пор не возвращался к этому разговору; да и я по возможности избегал встречи с ним и давно уже не слыхал ничего об Эмилии, пока вчера синьор Бергамин не напомнил мне о ней. Я отнесся к этому холодно, как вы изволили видеть, да и к чему мне было соглашаться с тем, что он говорил? Довольно, если я рассказал вам без преуменьшений, как было дело: вы можете сами судить, имеет ли Эмилия право чего-либо от меня требовать.
