Дочь Сугавара-но Такасуэ - Сарасина никки. Одинокая луна в Сарасина

В ответ прислали:

К долине Реки НебеснойИ наши сердца влекутся —Свой обычай мы позабудемИ повесть любви печальнойНынче тебе откроем.

Тринадцатого дня того же месяца вечер был очень ясный, без единого облачка, луна сияла. Заполночь, когда все в доме уже спали, мы сидели на открытой веранде, и сестра, отрешённо глядя на небо, спросила меня: «А если бы я сейчас улетела и пропала неведомо где, что бы ты почувствовала?» Увидев по моему лицу, что я напутана, она заговорила о других вещах, смеялась и была весела.

Возле соседнего дома в это время остановилась карета, сопровождаемая глашатаем, и оттуда позвали: «Оги-но Ха! Метёлочка мисканта!» — однако никто не ответил Устав звать, заиграли на флейте, причём очень искусно, а после этого удалились.

Звуки флейты —Ты слышишь? —Совсем как ветер осенний.Но отчего же мискантНе шелестит приветно?

Так я сложила, а сестра на это: «И в самом деле!» — и тоже сложила:

Не дождавшись, пока отзовётсяТот мискант Оги-но Ха,Флейта звучать перестала,Мелодию оборвала —Было в музыке мало чувства!

Вот так мы просидели всю ночь до самого рассвета, и легли спать, когда уже наступило утро.

На следующий год в четвёртую луну, приблизительно в полночь, в нашем доме случился пожар, и кошка, которую мы считали дочерью Советника и так берегли, тоже сгорела. Из-за того, что она, бывало, на зов: «Госпожа дочь Советника!» — тут же являлась и с понимающим видом мяукала, даже отец говаривал: «Очень трогательно, на редкость! Расскажу, пожалуй, господину Советнику…» Мне очень жаль о ней вспоминать, она была такая чудесная!

Прежний наш дом был просторный, и хоть стоял на отшибе, словно в лесу, зато когда приходила пора сакуры или осенних клёнов, вид был не хуже, чем на склонах окрестных гор. Ни в какое сравнение не шло наше новое жилище: тесно, ничего похожего на сад, ни деревца, — настолько безрадостно, что когда из усадьбы напротив ветер доносил аромат цветущих слив (а там цвели вперемежку и красные, и белые), я без конца вспоминала мой родимый дом, такой привычный и дорогой сердцу:

Ветерок благоуханныйДолетает от соседа,Им — не надышусь!Но милей мне другая слива,Она росла у крылечка…

В тот год, в первый день пятой луны умерла родами моя сестра. С детства меня глубоко затрагивала даже смерть совсем посторонних людей, а тут… Нет слов, чтобы выразить, как я жалела её, горевала, и в каком была отчаянии. Матушка и все остальные находились возле покойной, а я взяла двух маленьких детей, оставшихся после сестры, положила одного малыша справа от себя, другого слева, потом заметила, что сквозь щели ветхой дощатой постройки льётся лунный свет и падает прямо на лицо ребёнка — я знала, что это очень нехорошо и прикрыла его рукавом, а второго придвинула ещё ближе к себе — и так лежала и думала, думала без конца…

Миновал приличествующий срок, и от наших родственников пришло письмо: «Покойная просила непременно для неё сыскать это, но как мы ни пытались, в то время никак было не найти, а теперь нам один человек это прислал — как жаль…» Вместе с письмом прислали повесть «Принц, который любил мертвую»[54] — да, поистине, жаль… В ответ я написала им:

Она его так искала!Вот он, этот «Мертвец»,Не похоронен в хламе…Но только зачем — ей,Чьё тело укрыто мхами?

Кормилица сестры говорила: «Теперь зачем я здесь?» — и только плакала и плакала, она возвращалась отныне жить в свою семью. Я написала ей:

Что же, теперьВ старый свой дом ты вернёшься,Так люди уходят…О, расставаний боль,Вечной разлуки скорбь!

«Ведь я же думала, ты будешь мне живой памятью об умершей!» — так, кажется, я написала ей, и ещё: «Вода в моей тушечнице замёрзла, застыли в груди и слова — там их замкну!» И в стихах:

Истекая словами,Скользит моя кисть,Но льдом застывают её следы.Что остаётся навек, чтоб помнитьТех, кто от нас ушёл?

Она мне ответила:

БезутешнаНа взморье, где отмели нет,Птица тидори.Как ей оставить след свойВ мире этом непрочном?

Кормилица сестры ходила на её могилу и вернулась плача и плача, я ей сложила стихи:

К небу, верно, вознесся ужеДым погребенья,В поле нет и следа —Взору куда устремитьсяВ поисках милых останков?

А моя мачеха, узнав об этом, так откликнулась:

Брела она, пути не разбирая,Роняя слёзы.Они ей падали под ногиИ вехами в дороге становились —Её к могиле слёзы привели.

Люди, которые прислали повесть про принца и покойницу, так написали:

Безлюдная равнина, пустошь,Поросшая бамбуком,Где ни заметки, ни следа…Скитаться там в слезах, искать могилуКакая горькая печаль!

Когда эти стихи увидел мой брат, который в ту ночь сопровождал тело, он сложил:

Я был там и видел,Как таял бесследноКостра погребального дымЕго ли искатьНа бамбуком поросшей равнине?

В ту пору, когда по нескольку дней подряд шёл снег, мне подумалось о монахине, живущей на горе Ёсино[55].

Наверное, когда метут снега,И без того нечастый здесь прохожийМинует Ёсино-гору и сторонитсяНа кручах выбитых тропинок,Над бездной нависающих мостков.

В первый месяц Нового года объявляли о назначениях на должности, и отец пребывал в радостном предвкушении, однако всё вышло вопреки его надеждам, и от человека, испытавшего те же чувства, что и отец, пришла весточка: «Думал — ну вот, теперь уж… Не спал всю ночь, ждал рассвета — и такое разочарование!»

Я ждал рассвета, не смыкая глаз,Но утреннего колокола звукиМеня от грёзы пробудили,И вот на сердце мрак такой,Что стоит тысячи ночей осенних.

В ответ я послала:

До утренней зариЗачем томились мы?Ведь колокол рассветныйБьёт не о том,Что сбудутся надежды.

На исходе четвёртой луны мне понадобилось отправиться в Восточные горы[56]. По дороге можно было любоваться полями: и делянки для рассады, залитые водой, и засаженные уже участки нежно зеленели, и это было очень трогательно. Горы оказались очень неприветливы, чудилось, будто они обступают тебя всё теснее, и от этого вечерами было немного не по себе, одиноко и неприютно, а птица куина отчаянно выстукивала свою песню[57].

Кто-кто-кто?У дверей раздаётсяПесня птички куинаКто же ещё в эту пору глухуюГорной тропою придёт?

Поскольку гора Рёдзэн находилась поблизости, я отправилась туда на поклонение[58] и помолилась там, но путь был тяжёл, и пришлось зайти к каменному колодцу возле горной кумирни. Одна из моих спутниц, зачерпнув воду рукой, пила из пригоршни, а потом сказала «Наверное, это та самая вода, которой не напьёшься вдосталь?»[59]. Я в ответ произнесла:

Здесь, глубоко в горах,Воду, что бьёт между скал,Ты зачерпнула рукою,Только теперь познавНеутолимость жажды.

Та, что пила воду, ответила: