Автор неизвестен Народные сказки - Японские народные сказки
— Ладно, согласен, но потом не жалуйтесь, — усмехнулся Кодзиро. — Пеняйте на себя.
Владельцы земель были недовольны, но уже смеркалось, и пришлось им сдаться.
А кабан вдруг круто повернул, помчался прямо вверх по течению реки и остановился на вершине скалы. И до сих пор зовут ее Итацудо — «Гора, где стоял кабан».
Прогадал Кодзиро, сильно прогадал. Подвела его неуемная жадность. Пришлось отдать все захваченные земли.
Канэкити часто бродил по ночам: то играет на бамбуковой дудочке, то щиплет струны сямисэна.
Услышат его в каком-нибудь селении и радуются. Плачущих детей матери унимают:
— Не плачь, послушай, идет Канэкити.
Была возле деревни Моити большая Заводь черепахи.
Пришли туда парни ловить рыбу для праздника Бон[171] и поймали черепаху — огромную на удивление. Обрадовались и давай кататься у нее на спине.
— А после убьем ее и славно полакомимся, — говорят они.
Услышал это Канэкити, выкупил у них черепаху за бочонок сакэ и бросил обратно в реку Хэи.
Но вот минул праздник. Настала ясная лунная ночь, подул свежий ветерок. Канэкити, играя на своей дудочке, шел мимо заводи Сосновый холм. Вдруг в воде зазвучал хор голосов:
— Славно, славно, хорошо!
Припевают и в ладоши бьют. Глухой отзвук по горам прокатился.
А как дошел до озерца Горин, в глубине воды так грянул хор, что все горы кругом словно бы подхватили напев:
— Славно, славно, хорошо!Ты во всей стране Ниппон[172],Без сомненья, первый мастер!
Воротившись домой, Канэкити сказал брату:
— Случалось, хвалили меня лесные твари. Но чтоб речные твари хвалили меня и подпевали мне — это в первый раз! По правде, стало мне не по себе, — и лег в постель.
Той же ночью сделался у него сильный жар, он твердил в бреду:
— Придет посол. За мной придет посол.
На третью ночь кто-то постучал в дверь. Матушка Канэкити выглянула. Стоит за дверью незнакомец. Сказал он тихим, тягучим голосом:
— Я пришел отвезти в нашу страну Канэкити.
Мать испуганно ответила:
— Меня мой сын кормит, а ты хочешь увезти его неведомо куда.
Незнакомец засмеялся в темноте:
— Не тревожься, пока у нас гостит Канэкити, ты ни в чем не будешь терпеть недостатка. Согласна ты или нет, а я его уведу.
— Но откуда ты? — спросила мать.
— Я из дворца Повелителя драконов.
Сказал и исчез, а вместо него появилась большая черепаха. Из дома вышел, пошатываясь, больной Канэкити. С собой он нес флейту, дудку и сямисэн. Сел он на спину черепахи и крикнул:
— Матушка, брат мой, прощайте! — И в единый миг пропал из виду вместе с черепахой.
С той поры в селении Моити никто больше его не видел, но, сказывают, он все еще играет на своей бамбуковой дудочке во дворце Повелителя драконов.
137. Разбойник — любитель поэзии
Лет пятьсот тому назад, в те далекие времена, когда Ота Докан[173] еще только строил замок Эдо, один прославленный поэт странствовал по всей Японии. То был длиннобородый Соги[174].
В своих скитаниях он забрел далеко на восток, в край Дзёсо. Все морское побережье, что лежит между Ицуи и Анагасаки, именовалось тогда Тигуса — Тысяча Трав.
Соги шел по дикому, пустынному берегу Тысячи Трав в поисках селения. Вдруг он увидел, что прямо на него идет человек — темнолицый, с пронзительным взглядом, в руке — обнаженный меч.
Бежать? Но куда бежать? Соги спокойно продолжал идти вперед. Встречный этот был разбойником, о котором всюду гремела молва. Пришлось поэту сбросить с себя одежду и отдать ее грабителю. «Теперь он позволит мне убежать», — надеялся Соги. Но нет, самое страшное было еще впереди.
Разбойник стал пристально разглядывать длинную бороду поэта.
— Ну и борода! У меня к тебе покорная просьба: выщипи ее по волоску и подари мне.
— На что тебе понадобилась моя борода?
— Как на что? Смастерю отличную метелку.
— Ах, вот для чего! Но послушай раньше, что сейчас пришло мне в голову по этому случаю:
Оставь мне, молю,Из всего достоянияЛишь эту метлу,Чтобы смог я развеять прахНашей темной юдоли.
— Ну как, постиг ли ты мое чувство? — поглядел Соги в лицо грабителю.
Разбойник, восхищенный до глубины души, вернул поэту его одежду.
— В этих местах особенно сгустился нечистый прах нашего мира. Здесь на каждом шагу подстерегает опасность. Торопись же, не медли. — И разбойник пошел провожать поэта, пока не показалось вдали селение.
По дороге им попались навстречу двое верзил устрашающего вида, но разбойник подал условный знак. Поэт благополучно разминулся с ними и вскоре был с почетом принят в деревне.
138. Предсмертное стихотворение Красного Осьминога
В старину жил в краю Ава[175] знаменитый разбойник по прозвищу Красный Осьминог. Долго не могли его поймать судейские чиновники. Но однажды оплошал-таки Красный Осьминог и попался в руки стражников. Суд немедля приговорил разбойника к отсечению головы. И вот повели его на поле к лобному месту возле реки Акуи.
Когда пришло время Красному Осьминогу расстаться с жизнью, судейский чиновник сказал:
— Настал твой конец. Но ведь ты знаменитейший разбойник во всем нашем краю Ава. Может, хочешь оставить что-нибудь людям на память?
Разбойник огрызнулся в ответ:
— Да что там, я уже смирился со своей судьбой. Валяйте, делайте со мной что хотите, мне все равно.
— Но, однако, у тебя, верно, есть наготове «дзисэй»?
— А что такае «дзисэй»? В первый раз слышу.
— Ха-ха, неужели? Люди перед кончиной оставляют «дзисэй» как памятный дар.
— Выходит, завещают миру? Что ж, пожалуй, и я что-нибудь оставлю.
— Оставь, сберегу.
— Крепко-накрепко обещаешь?
— Слово самурая нерушимо.
— Ну что ж, пусть будет «дзисэй» — моя жизнь. Прошу сберечь с любовью.
Судейский чиновник изумился:
— Эй, эй, что ты понес? «Дзисэй» — это предсмертное стихотворение: хокку или танка.
— Легкое ли дело! Куда уж мне!
— Но ведь ты самый первый разбойник в наших местах. Наверно, такой человек и слова может найти особенные…
Подумав немного, Красный Осьминог попросил бумагу, кисть и набросал стихотворение.
— Готово, — протянул он листок.
Судейский чиновник прочел:
Даже Хатисука,Что он в своем истоке.Этот великий род?Мы из одной стремнины.След мой — лишь пена волны.
Самурай криво улыбнулся и спрятал листок за пазухой.
139. Последняя песня
Давно-давно это было.
На одном из островов Мацусима жил в сельском храме мальчик по имени Миятиё. Тихий и задумчивый, нравом и лицом он был похож на девушку. Не манили его резвые игры сверстников. Больше всего на свете любил Миятиё слагать стихи. Не раз посылал он свои танка в столицу, и самые прославленные поэты при дворе императора приходили от них в восторг:
— Какие прекрасные песни! Сразу видно: идут они из глубины сердца.
Только об одном мечтал Миятиё, только одно не выходило у него из головы:
— Ах, если бы мне попасть в столицу! Там поучился бы я поэтическому искусству.
Но настоятель храма не соглашался отпустить мальчика в трудный путь:
— Учиться поэзии — дело похвальное, но летами ты еще слишком мал. Не по силам тебе дальняя дорога. Нет, и не проси меня: я не дам своего согласия. Подожди, пока вырастешь.
Не вытерпел Миятиё и однажды потихоньку убежал из храма. На рыбачьей лодке переправился он через морские воды. Перед ним расстилались поля, высились горы, и даже с самой высокой горы нельзя было увидеть столицу… Но не испугался мальчик, а решил идти день и ночь.
Вот миновал он большое селение Сиогама, оставил за собой высокие стены замка Тагадзё. Уже поздно вечером вышел он на равнину Миягино[176]. Куда ни взглянешь — всюду голубые от лунного света высокие травы.
И тут мальчик сложил начало танка. Легко-легко, словно сами собой, родились три первые строки:
В небе луна одна,Но капли росы приютилиТысячи маленький лун…
Долго думал Миятиё, как завершить танка. Он глядел то на небо, то на землю, но напрасно: в голове не рождалось ни одной мысли. Казалось, вдохновение улетело от него навсегда.
Горько стало мальчику. Угасла в нем вера, что он станет поэтом. Усталость и тоска одолели его. Упал он на землю и умер. А умирая, все повторял слова своей неоконченной песни:
— В небе луна одна…
— Бедный мальчик, вот горемыка! — пожалели о нем крестьяне ближайшей деревни. Похоронили они его возле дороги и насыпали над ним невысокий холмик.
