Мурасаки Сикибу - Повесть о Гэндзи (Гэндзи-моногатари). Книга 4.
— «О такой ли судьбе…» (510) — тихонько прошептала она, словно про себя…
Содзу появился в Оно вечером. Для него были подготовлены южные покои, где уже суетились круглоголовые монахи. Прежде всего Содзу зашел к матери.
— Что нового произошло у вас за это время? — спросил он. — Я слышал, что монахиня из восточных покоев отправилась в Хацусэ. А та особа, которую мы нашли, что, она по-прежнему с вами?
— Да, она здесь, — ответила старая монахиня. — Кстати, ей, кажется, нездоровится, и она просила, чтобы вы приняли у нее обет воздержания.
Содзу поспешил в покои молодой госпожи и, устроившись у занавесей, окликнул ее. С трудом превозмогая смущение, она приблизилась, готовая отвечать на его вопросы.
— Все это время я молился за вас, — сказал Содзу. — Я уверен, что какая-то давняя связь существует между нашими судьбами, иначе мы не встретились бы при столь удивительных обстоятельствах. Надеюсь, вы понимаете, почему я не сообщался с вами: монаху не приличествует обмениваться письмами с женщиной без особой на то надобности. Как вам живется здесь среди отвернувшихся от мирской суеты?
— Когда-то я решила уйти из мира, — отвечала женщина, — и сама не понимаю, почему до сих пор жива. Меня это не так уж радует, и тем не менее я благодарна вам за все, что вы для меня сделали. Однако я слишком не похожа на других и не могу жить обычной для женщины жизнью. Умоляю вас, позвольте мне стать монахиней. Поверьте, я не вижу для себя иного выхода, и если судьбе было угодно, чтобы я осталась жить…
— Но у вас еще вся жизнь впереди! Неужели вы решитесь посвятить ее одним молитвам? Боюсь, как бы вы не обременили душу еще более тяжкими прегрешениями! Возможно, сейчас ваше решение кажется вам твердым, но пройдет время… Увы, женщины так легко впадают в заблуждение…
— С малолетства я не знала ничего, кроме печалей, и матушка часто говорила мне о своем желании сделать меня монахиней. А потом, когда я стала проникать в суть явлений этого мира, я еще более укрепилась в намерении отказаться от обычной жизни и посвятить себя заботам о грядущем. Кто знает, может быть, мне осталось жить совсем немного и именно поэтому я так слабею духом… О, прошу вас, не отказывайте мне…
И женщина заплакала. «Но почему? — недоумевал Содзу. — Почему такая красавица прониклась отвращением к миру? Впрочем, наверное, у нее есть причины… Если вспомнить хотя бы речи того духа… Чудо, что ей вообще удалось выжить. А раз уж приметил ее однажды злой дух, она никогда не будет в полной безопасности».
— Ваше желание встать на путь служения Будде весьма похвально, и не мне, монаху, отговаривать вас, — сказал он. — Принятие обета занимает немного времени, но меня срочно вызвали к Первой принцессе, и сегодня ночью я должен быть во Дворце, дабы с раннего утра приступить к молитвам и обрядам. Через семь дней я вернусь, и тогда…
«Да, но к тому времени может вернуться и монахиня…» — огорчилась женщина и, притворившись, что силы покидают ее, заплакала:
— Ах, но я так страдаю! Боюсь, что скоро мне не поможет и постриг. О, прошу вас!
И отшельнику стало ее жаль.
— В самом деле, уже совсем поздно, — сказал он. — Раньше мне ничего не стоило спуститься к подножию, но теперь я стар и немощен, с каждым годом мне становится все труднее проделывать этот путь. Пожалуй, мне лучше отдохнуть здесь немного, прежде чем ехать во Дворец. И если вы так спешите, я готов принять ваш обет сегодня же.
Безмерно обрадованная, женщина достала ножницы и, положив их на крышку от шкатулки для гребней, подсунула под занавес. Содзу кликнул монахов. С ним и сегодня были те двое, которые когда-то сопровождали его в Удзи, и, подозвав их, он приказал:
— Постригите госпожу.
Адзари подошел к занавесу, не выказывая особого удивления, — да и что может быть естественней желания отгородиться от мира для женщины, на долю которой выпало подобное испытание? Но, увидев струящиеся сквозь щели занавеса блестящие пряди волос, он замер с ножницами в руках. Увы, чье сердце не дрогнуло бы?..
Тем временем Сёсё в нижних покоях беседовала со своим братом-монахом, приехавшим вместе с Содзу. У Саэмон тоже нашелся среди прибывших какой-то знакомец, с которым ей хотелось поболтать, да и другие женщины думали только о том, как бы получше принять столь редких и дорогих гостей, поэтому с госпожой оставалась одна Комоки. Разумеется, она сразу же поспешила к Сёсё и сообщила ей о том, что происходит, но, когда та, объятая ужасом, вбежала в покои, Содзу уже накидывал на госпожу свое собственное оплечье, как того требовал обычай.
— Теперь вы должны поклониться в ту сторону, где сейчас находятся ваши родители, — сказал он, но женщина только зарыдала в ответ. Откуда ей было знать, в какой они теперь стороне?
— Что вы делаете?! — закричала Сёсё. — Как можно потакать ее безрассудству? Что скажет госпожа монахиня, когда вернется из Хацусэ?
Но Содзу запретил ей приближаться. Ничего уже не изменишь, так стоит ли смущать сердце принимающей постриг глупыми речами?
— Когда блуждаем мы в трех мирах…[80] — слушала молодая госпожа, и грудь ее сжималась неизъяснимой тоской: разве она не разорвала уже узы, связывающие ее с близкими ей людьми?
Адзари, оказавшись не в силах справиться с ее густыми волосами, сказал:
— Пусть монахини потом подправят… Волосы у лба выстриг сам Содзу.
— Вы не должны раскаиваться в содеянном, увидев, как изменилось ваше лицо, — сказал он, давая женщине последние наставления.
Наконец-то она могла вздохнуть с облегчением. Так, несмотря на противодействие окружающих, ей все-таки удалось осуществить свое желание, а значит, не зря осталась она в этом мире, возможно, сам Будда…
Скоро все уехали, и в доме стало тихо. Прислушиваясь к стонам ночного ветра, прислужницы говорили, вздыхая:
— А мы-то надеялись, что вы ненадолго задержитесь в этом унылом жилище и очень скоро займете блестящее положение в мире. Как жаль, что вы рассудили иначе… А ведь у вас вся жизнь впереди. Как же вы станете жить?
— Даже дряхлые старухи печалятся, разрывая узы, связывающие их с миром.
Но молодая женщина не отвечала. На сердце у нее было спокойно, ибо она знала — теперь никто не в силах заставить ее пойти по пути, обычному для женщин этого мира.
Однако на следующее утро она старалась не показываться на глаза окружающим, чувствуя себя виноватой в том, что поступила вопреки их воле. Ее волосы, едва достигавшие плеч, были подстрижены весьма неровно, и она думала, вздыхая: «О, если бы кто-нибудь догадался подровнять их без лишних слов…» Любая безделица повергала ее в сильнейшее замешательство, и она весь день просидела без света с опущенными занавесями. Робкая и застенчивая по природе, женщина еще более замкнулась в себе, да и кому могла она открыть свою душу? Рядом с ней не было ни одного близкого или хотя бы способного понять ее человека. Только бумаге поверяла она мысли и чувства, зарождавшиеся в глубине ее души. Часто, когда сдавленная в груди тоска просилась наружу, она брала в руки кисть и писала, словно упражняясь в каллиграфии.
«Потерявшись сама,Потеряв своих близких, решиласьИз мира уйти,Но не ведала я, что придетсяС ним расставаться снова…
Теперь уже навсегда…»— вот что написала она однажды, и ей самой стало грустно.
Страданьям своимПредел положить желая,Из мира ушла.Могла ли я знать, что сноваПридется прощаться с ним?
Однажды, когда она сидела вот так, отдавшись глубокой задумчивости, и из-под кисти ее возникали песни одна другой печальнее, принесли письмо от Тюдзё. Очевидно, кто-то из монахинь, возмущенных своеволием молодой госпожи, сообщил ему о случившемся. Немудрено вообразить, каким тяжелым ударом была для него эта весть!
«Вот, значит, в чем крылась истинная причина ее холодности, — подумал он. — Потому-то она так упорно и отказывалась отвечать мне. Несомненно, решение давно уже созрело в ее сердце. И все же трудно поверить… Ведь еще совсем недавно я просил прислуживающую ей монахиню позволить мне хоть одним глазком взглянуть на волосы, которых красота так пленила меня в тот вечер, и она обещала…»
Потрясенный, он все же решил еще раз написать:
«Увы, что я могу сказать?..
Рыбачья ладьяСреди волн исчезает, стремясьК иным берегам…"Не отстать бы…" — за нею и яУстремляюсь поспешно в море».
Обычно госпожа не читала писем Тюдзё, но на этот раз изменила своей привычке. Потому ли, что ей было как-то особенно грустно в тот миг, или потому, что ее тронуло его смирение, но только, взяв первый попавшийся клочок бумаги, она небрежно начертала:
«Сердце моеДавно покинуло берегЗыбкого мира,Но не знаю, куда забросятВолны утлый рыбачий челн».
Вряд ли эта песня кому-то предназначалась, скорее всего, госпожа по обыкновению своему просто упражнялась в каллиграфии, но Сёсё тут же отправила листок Тюдзё.
