Аль-Мухальхиль - Арабская поэзия средних веков
* * *
Одинокие люди в доме тоски, ваши кельи невысоки,И друг с другом не общаетесь вы, хоть друг к другу вы так близки!
Будто глиняные печати вас запятнали силой огня,И ничья рука не взломает их, вплоть до самого Судного дня!
* * *
Предоставь врага его судьбе, чье неотвратимо торжество,И тебя от недруга спасут все превратности судьбы его.
Ежели ты обещанье дал, выполни его, пока не стар:Ведь посулы лживые всегда умаляют сердца щедрый дар.
Щедрый человек живет в веках, мы щедроты судим по делам,Ибо подвиг есть в его судьбе, и она — благодеянье нам!
* * *
Сердце, ты на седину не сетуй, в ней обман, задуманный хитро:Ведь нельзя платить такой монетой, бесполезно это серебро!
Я седого не хочу рассвета, страшен мне его угрюмый шаг:Нет ему привета, нет ответа, враг ты мне, хоть светоносный враг!
Младость предала меня до срока, пегой сделалась волос река,Вороненка пестрая сорока прогнала с крутого чердака!
* * *
Часто случалось, что щедрые люди нищалиИ перед ближними уничижались в печали.
Так завяжи кошелек и не ссужай разгильдяям:Знай, чем просить у скупца, лучше прослыть скупердяем!
* * *
Обрадованному большой удачейМедь горестей еще послужит сдачей.
Надменный с униженьем незнаком,Но он к нему все ближе с каждым днем!
Для скупердяя щедрый — вора гаже,Что удивительней, чем скупость даже!
* * *
Я думал, что судьба моя — блаженных развлечений шум,Но убедился в том, что жизнь — чреда из горестей и дум.
Теперь я счастьем пренебрег и отодвинул винный чан,Теперь без стрел оставил я любви пленительный колчан!
Спросил я душу: «Что? Настал твоих безумств последний миг?»Она в ответ мне: «Да, ведь я вошла в познания тайник!»
Перемежая свет и тьму, я с каждым часом все больней,Вселился в плоть мою недуг до самого скончанья дней.
На одр болезни брошен я, чего хотел завистник мой,—Иссох я — и моя душа влекома замогильной тьмой!
Последний воздуха глоток я сделал — такова судьба.Над телом горестным моим власть жизни призрачно слаба!
Я стойкостью внушил врагам, что я еще вполне здоров,—Но знаю, сколько ран укрыл терпенья моего покров!
* * *
О душа, человеческая душа, к гибели ты близка,Но все еще питает тебя упований нетленных рука.
Человек лелеет надежды свои, и душа расстилает их впрок,Только вскорости успевает свернуть их злосчастный, безжалостный рок!
* * *
Ловчего рука копья не мечет:У него на рукавице — кречет.
Знает пусть беглец, что эта птицаК ловчему с добычей возвратится!
Выучен для кровожадной битвы,Он спешит, летя на зов ловитвы.
Нет пороков у него нисколько,Кроме жажды убивать — и только!
* * *
Солнышко прогнало поутру под воспламененным небосводомНочи тьму, подобную шатру с приоткрытым озаренным входом.
И звезда пылала на заре, украшая лик ее блестящий,Как светильник в жарком серебре, пламенем томленья исходящий.
В этот самый миг над головой, словно бы померкнув от досады,Знаменем, одетым синевой, корчились печальные Плеяды.
Мы травили дичь в часы погонь; сбруею поскрипывал потливойКрепконогий и мохнатый конь, мой игрун, красавец густогривый!
Рысью он пускается подчас иль кичится, на дыбы взвиваясь,Красоте, утехе наших глаз, в этот чудный миг уподобляясь.
Так бывают девы хороши, так бывают девы разодеты,Те, на чьих запястьях не гроши, а неповторимые браслеты!
Крепок круп у моего копя, грива же в траву струится длинно,Ребра у него в пылу огня стали как ободья паланкина!
Крепко связан у него костяк, и пускай дорога вся изрыта,А над ней в неведомых краях реют бирюзовые копыта!
В длительном пути являет прыть этот благородный иноходец:Если надо, может сам отрыть, сам пробить копытами колодец!
Но в укор ему любая быль; нравный, не смирив своей гордыни,Тучами он поднимает пыль, что клубится, как песок пустыни.
Выезжаю с соколом сам-друг, нас теперь влечет ловитвы тропка,Крылья так изогнуты, как лук, что привык держать чесальщик хлопка!
Сокол, сокол! Он, как некий царь, тонкою короною увенчан,Глаз его— сверкающий янтарь — ярок и на диво переменчив.
Ах, как сокол дерзок и отважен, ах, как веки глаз его легки!День и ночь на неусыпной страже неподвижные его зрачки.
Тонок хищный клюв его, как бровь, бровь дугой красотки знаменитой,Крылья его щедро изнутри пятнышками белыми покрыты.
Как похож сей окрыленный стан, стан, охвостьем завершенный длинно,На расшитый золотом кафтан счастьем взысканного властелина!
Сокол на перчатке у меня, быстрый, он на привязи пирует,Возвращается быстрей огня и нередко пищу нам дарует!
X–XII века
АЛЬ-МУТАНАББИ
* * *
Доколе, живя в нищете, бесславную долюТы будешь покорно сносить, — доколе, доколе?
Ведь если ты честь обрести не сможешь в сраженье —То, чести не обретя, умрешь в униженье.
Так, веруя в бога, лети с оружьем в руках:Для гордого гибель в бою — как мед на устах!
* * *
О, сколько вас, подобно мне, израненных, убитыхДевичьей шеи белизной, румянцем на ланитах
И блеском этих глаз, больших, как у степных коров,—Вконец измучен, из-за них погибнуть я готов.
Чудесна юность, славно Ячить, пока ты молод, витязь,—О дни в Дар-Асла, дни любви, вернитесь, возвратитесь!
Пусть жизнь твою продлит Аллах, — пока ты бодр и юн,Немало в бусах и платках встречаешь гордых лун.
Вонзая острия ресниц, на стаи стрел похожи,Их взоры ранят нам сердца, хоть и не ранят кожи.
Тягучими глотками пьют они из губ твоих,И слаще фиников уста красавиц молодых.
Они стройны, нежней вина, но в них и сила скрыта:Их своенравные сердца — из крепкого гранита.
А волны их волос черней вороньего крыла,И ни морщинки на лице судьба не провела.
О, запах девичьих волос, — как бы в одном настоеВ нем с маслом розовым слились и амбра и алоэ.
Улыбку дарит нам она прохладным тонким ртом,И мускус локоны струят, играя с ветерком.
Давно, красавица, с тоской сдружила ты Ахмада,С бессонницей — его глаза, а тело — с мукой ада.
Тебе — все естество мое, тебе — и сон и явь,Твори, что хочешь: боль мою убавь или прибавь.
Не может не страдать герой, добычей став твоею:Я — пленник локонов твоих и этой гибкой шеи.
Пить не грешно хмельную кровь из виноградныхТак напои того, кто в дар любовь тебе принес.
Явился я в расцвете сил — и все, чем я владею,Всего себя отдам тебе, от страсти пламенея.
К сединам ранним приглядись, к слезам и к худобе:Они — свидетели любви, моей любви к тебе.
Коль ты порадуешь меня хоть кратким единеньем,Три дня отказа я снесу с безропотным терпеньем.
В цветущем Нахле жизнь моя сурова и мрачна,Как в Иудее — жизнь Христа в былые времена.
Моя подушка — круп коня, зато крепка, упругаРубахой служащая мне отменная кольчуга.
Она красива и прочна, блестит, глаза слепит,Как будто кольца сплел ее когда-то сам Давид.
Добьюсь ли превосходства я, склонившись перед властьюСудьбы, что за несчастьем шлет лишь новые несчастья?
Ищу я пищу и приют — от поисков устал,Вздыхает грудь, суров мой путь, и краток мой привал.
Скитаюсь я из края в край, нужда меня изводит,Склоняется моя звезда, но помыслы — восходят.
Быть может, уповаю я на то, чего достиг,—Достиг по милости того, кто Славен и Велик.
Кто благороден, будет горд и в грубом одеянье,Но мерзко видеть мервский шелк на подлой обезьяне.
Живи бесстрашно — иль умри, по жизнь отдай своюПод шум знамен, с копьем в руке, честь обретя в бою.
Ведь лучше острого копья нет средства, что могло быВрага избавить от вражды, завистника — от злобы.
Но не живи, как те, что жизнь бесславную влачат,Чью смерть живые не сочтут утратой из утрат.
Храни достоинство свое и в огненной гееннеИ даже в сладостном раю гнушайся унижений.
Ждет гибель немощных душой, трусливые сердца —Того, кому не разрубить и детского чепца.
Зато от гибели храпим бесстрашный, с духом львиным,За честь готовый в спор вступить и с грозным властелином.
Не родом славиться — свой род прославить я стремлюсь,Не предками — самим собой по праву я горжусь.
Хотя их добрые дела известны всем арабам:Они спасали беглецов и помогали слабым.
Когда чему-то и дивлюсь, то удивленью тех,Кто ясно видит, что душой вознесся выше всех.
Я — щедрости родной близнец, я — властелин созвучьям,Отрава недругам, позор завистникам живучим.
И лишь в общине у себя, — Всевышний ей судья! —Как Салих жил средь самудян, живу, отвержен, я.
* * *
