Автор неизвестен - Сказание о годах Хогэн
Несмотря на то, что боги указали на осень следующего года, государь сразу же начал думать о предстоящей своей кончине, а его подданные вскоре обо всём проведали и были охвачены печалью. Приветственные танцы, что исполнялись в Принцевых молельнях[46], отличались от обычных; когда государь облачался в дорожные одеяния, люди немного приободрялись, когда же он возвращался к себе во дворец после того как паломничество заканчивалось, все проливали слёзы и отжимали от своих слёз рукава. Точь-в-точь, как во время похоронного обряда, когда провожают умершего. На обратном пути после паломничества в Кумано все, и высокородные, и низкорожденные, выстроились вдоль дороги, которую даже жрица посчитала безрадостной, хотя она и называется Дорогой радости, и нарекла Дорогой стенаний.
ГЛАВА 3.
Кончина экс-императора-инока
Так завершился этот год. В наступившем затем 2-м году правления под девизом Кюдзю поменяли девиз правления и нарекли год 1-м годом правления под девизом Хогэн[47]. С лета этого года самочувствие монашествующего экс-императора против обыкновенного ухудшилось, и яшмовый лик его выражал недомогание. Говорили, что дурное самочувствие усугубила скорбь его по экс-императору Коноэ, сокрывшемуся в прошлом году. Хотя слова будды, явленного в образе божества, и были произнесены весной прошлого года, монашествующий экс-император помнил их так, словно слышал только что, и вспоминал то с чувством благодарности, то с тягостным чувством.
По мере того как проходили месяцы и дни, государь мало-помалу присматривал для себя подходящее место и в двенадцатый день 6-й луны того же года изволил принять постриг в павильоне Амитабха в Тоба, связанном с именем Бифукумон-ин. Ходили слухи, что закононаставником, принимавшим у него исповедь, был высокомудрый Канку-сёнин из Митаки.
Несмотря на то, что обряд исповедания всегда проводят с ясным сердцем, именно сейчас все — и придворные дамы, и слуги, и чиновники, и родовитые вельможи, и высшие сановники — проливали слёзы и от своих слёз отжимали рукава.
После этого монашествующий экс-император, следуя примеру солнца, стал клониться к закату и, оттого, что сокрылась чудодейственная милость Закона Будды и утратили силу искусство врачевания и благотворные лекарства, августейший изволил заключить, что сроки сего недомогания определены в его предыдущих рождениях, и лишь стенал и проливал напрасные слёзы. И вот, во второй день 7-й луны того же года инок-экс-император изволил сокрыться совсем. После этого он стал прозываться Тоба-но-ин, экс-император Тоба.
Возраст его равнялся 54-м годам; даже ещё не исполнилось его величеству полных 60 лет[48]. Тогда-то люди впервые поняли: вот оно, непостоянство жизни и смерти — граница между ними уязвима, как листья бананового дерева, как пузырьки на воде. Небо заволокло тучами, луна и солнце потеряли своё сияние, люди погрузились в горе, словно это отцы и дети облачились в траур.
Когда будда Шакьямуни, пребывая под сенью двух деревьев сяра[49] возвестил о наступающей своей кончине, сказав: «Всякий живущий непременно погибнет», — это ввергло в печаль большие скопления существ, начиная от людей и небожителей и кончая пятьюдесятью видами живого, вплоть до лишённых чувств трав и деревьев, до обитающих в горах и на равнинах зверей и до рыб из больших и малых рек. Ветер в лесу из деревьев сяра затих, внезапно сделался удивительным цвет их[50], в реке Бацудай замутились водяные струи, а десятки тысяч деревьев и тысячи трав — все обнаружили следы горестных слёз.
При вхождении Будды в нирвану в пятнадцатый день 2-й луны пятьдесят два вида живого показали знаки горести; а при кончине государя во второй день теперешней 7-й луны, «месяца Наук»[51] все во дворце девятивратном[52] — высшие и низшие, вплоть до существ, лишенных сердец, тоже окрасились в цвет горести. И уж тем более люд и, которые были удостоены чести близко служить государю, которые напрямую заботились о нём, — как же они-то себя чувствовали?!
Ни знатнейшие, именуемые «лунными вельможами и гостями с облаков», которым было дозволено приближаться к мощениям из драгоценных камней, уже никогда не могли услышать голос августейшего, ни отделённая от других людей парчёвым балдахином монашествующая государыня-матушка и придворные дамы — не могли более лицезреть облик августейшего. Но и среди них на редкость глубока была скорбь монашествующей государыни-вдовы.
На спальном ложе, яшмами украшенном, втуне оставлено старинное одеяло августейшего, под подушкой с коралловыми украшениями понапрасну скопились государевы слёзы, пролитые из-за его тоски по минувшему, а у основания светильника постоянно лежит тень. Поэтому сюда невольно доносится унылое стрекотание кузнечиков под стеной; хотя в южном дворике и можно видеть цветы, в них уже нет того аромата, что бывает в соединённых между собою рукавах; хоть и можно слышать звон насекомых в северном дворике[53], — его не сравнить со звуками голосов, что бывают слышны от подушек, положенных вплотную одна к другой. Теперь ночь тянется долго, и день тоже долго длится.
Несмотря на то, что все молили, чтобы оба экс-императора[54] жили тысячи осеней, десятки тысяч лет, для рождённых в Джамбудвипе[55], независимо от того, благородные они или подлые, высокие или низкие, — нет различий в пределах быстротечности бытия, будь они хоть кшатрии, хоть шудры[56].
Ведь и великой мудростью наделённые Гласу внимавшие[57] только лишь проявили результаты деяний, совершённых ими в прежних рождениях, поэтому, как ни удивительны деяния простого смертного, стыдно, что за прошлогодними слезами августейшего в нынешнем году неотступно следует роса на рукавах[58]. Это словно повернуть руку ладонью вниз. Как говорила в своём гадании жрица, какой она будет, грядущая жизнь? По его стенаниям трудно узнать, что лежит на сердце у Нового экс-императора. Поистине, словно стоишь на тонком льду, обратясь к самому краю бездны. Конечно, по большей части двор громко шумел, а в кельях отшельников тихо шептались.
ГЛАВА 4.
О том, как был задуман августейший заговор Нового экс-императора
Говорили, что в особняке на востоке улицы Сандзё собирается множество воинов-стражников государя; по ночам они готовят мятеж, днём поднимаются в горы, поросшие лесом, и наблюдают за императорским дворцом Такамацу[59]. А между тем, на рассвете третьего числа по распоряжению Ёситомо, владетеля провинции Симоцукэ[60], схватили трёх человек, отсутствовавших во дворце на востоке улицы Сандзё, — Мицукадзу из Ведомства по учёту доходов и расходов с его подчинёнными. Все были поражены: только вчера произошла кончина монашествующего государя, а уже сегодня могло случиться такое!
По всей столице разносились слухи о мятеже. С востока и запада, с юга и севера собирались воины; боевые доспехи везли на конях, доставляли на повозках. Люди скапливались, скрывая свою осмотрительность, — и кроме всего этого много было удивительного.
Помимо этого, Новый экс-император по секрету изволил молвить:
— Прежде всего, хотя и говорят, что следующим получает титул императора не обязательно старший сын прежнего государя или его сын от наложницы, наследник престола провозглашается либо в соответствии с его талантами и силой, либо в зависимости от благородного или скромного происхождения его предков по материнской линии. Тем не менее, государь потерял лицо перед людьми из-за того, что ему угодно было передать престол отдалённому из его младших братьев, из-за того, что его отец благоволил своему сыну от тогдашней супруги. Для него это было тогда унизительно.
— Всё это так. Но прежний император, Коноэ[61], умер в молодые годы из-за того, что не было у него достаточно оснований для занятия престола. Впрочем, уже тогда стало ясно, что небо его не признаёт. Из за этого тогда же мало-помалу стало определяться прямое наследование принца Сигэхито. Правда, кроме претендентов на престол ещё четыре принца питали неприязнь к его характеру и не могли её подавить в себе. Какая жалость!
Так обстояло дело в отношениях между господами. Но были также неприятные стороны и в отношениях между разными подданными. По той же причине тогдашний канцлер, который именовался его высочеством Тадамити, стал прозываться Министром из храма Хоссёдзи[62]. Он был старшим сыном пребывающего в созерцании его высочества Фукэ[63]. Есть также вельможа, которого называют Левым министром Ёринага из Удзи[64], — это второй сын его высочества Пребывающего в созерцании и младший брат господина канцлера.
Тем не менее братья, между которыми существовало твёрдое соглашение, особенно щепетильно соблюдали правила обхождения, как вдруг это их взаимное соглашение было нарушено. Господин Левый министр был особенно любим его светлостью из числа его сыновей. В двадцать шестой день 9-й луны 6-го года правления под девизом Кюан[65], не посчитавшись с мнением господина канцлера, он сделался обладателем символов власти главы клана[66], а в десятый день 1-й луны следующего, 1-го года правления под девизом Нимпэй[67], согласно императорскому рескрипту о важнейших делах Высшего государственного управления, стал вершить большими и малыми делами в Поднебесной.
