Сэй-Сёнагон - Записки у изголовья (Полный вариант)
Дайнагон Корэтика шутил с дамами. Они непринужденно отвечали ему, а если он нарочно придумывал какую-нибудь небылицу, смело вступали с ним в спор. У меня голова кругом пошла от изумления. То и дело моя щеки заливал румянец.
Между тем дайнагон отведал фруктов и сладостей и предложил их императрице.
Должно быть, он полюбопытствовал: "Кто там прячется позади занавеса?" – и, получив ответ, захотел побеседовать со мной.
Дайнагон встал с места, но не ушел, как я ожидала, а направился в глубь покоев, сел поблизости от меня и начал задавать мне вопросы о разных событиях моей прошлой жизни.
– Правдивы ли слухи? Так было на самом деле?
Я была в полном смятении даже тогда, когда он был вдали от меня и нас разделял занавес. Что же сталось со мной, когда я увидела дайнагона прямо перед собой, лицом к лицу? Чувства меня почти оставили, я была как во сне.
Прежде я ездила иногда смотреть на императорский кортеж. Случалось, что дайнагон Корэтика бросит беглый взгляд на мой экипаж, но я торопилась опустить внутренние занавески и прикрывалась веером из страха, что сквозь плетеные шторы все же будет заметен мой силуэт.
Как плохо я знала самое себя! Ведь я совсем не гожусь для придворной жизни.
"И зачем только я пришла служить сюда?" – с отчаянием думала я, обливаясь холодным потом, и не могла вымолвить ни слова в ответ.
Дайнагон взял у меня из рук веер – мое последнее средство спасения.
Волосы мои упали на лоб спутанными прядями. В моей растерянности я, наверно, выглядела настоящим пугалом.
Как я надеялась, что Корэтика быстро уйдет! А он вертел в руках мой веер, любопытствуя, кто нарисовал на нем картинки, и не торопился вернуть его. Поневоле я сидела, низко опустив голову, и прижимала рукав к лицу так крепко, что белила сыпались кусками, испещрив и мой шлейф, и китайскую накидку, а мое лицо стало пятнистым.
Императрица, должно быть, поняла, как мучительно я хотела, чтобы Корэтика поскорей ушел от меня. Она позвала его:
– Взгляни-ка, чьей рукой это писано, по-твоему?
– Велите передать мне книгу, я посмотрю.
– О нет, иди сюда!
– Не могу, Сёнагон поймала меня и не отпускает, – отозвался дайнагон.
Эта шутка в новомодном духе светской молодежи не подходила ни к моему возрасту, ни к положению в обществе, и мне стало не по себе.
Государыня держала в руках книгу, где что-то было написано скорописной вязью.
– В самом деле, чья же это кисть? – спросил Корэтика. – Покажите Сёнагон. Она, я уверен, может узнать любой почерк.
Он придумывал одну нелепицу за другой, лишь бы принудить меня к ответу.
Уж, казалось бы, одного дайнагона было достаточно, чтобы вогнать меня в смятение! Вдруг опять послышались крики скороходов. Прибыл новый важный гость, тоже в придворном кафтане. Он затмил дайнагона роскошью своего наряда. Гость этот так и сыпал забавными шутками и заставил придворных дам смеяться до слез.
Дамы со своей стороны рассказывали ему истории о придворных сановниках. А мне казалось, что я слышу о деяниях богов в человеческом образе, о небожителях, спустившихся на землю. Но прошло время, я привыкла к службе при дворе и поняла, что речь шла о самых обычных вещах. Без сомнения, эти дамы, столь непринужденно беседовавшие с самим канцлером, смущались не меньше моего, когда впервые покинули свой родной дом, но постепенно привыкли к дворцовому этикету и приобрели светские манеры.
Государыня стала вновь беседовать со мной и, между прочим, спросила:
– Любишь ли ты меня?
– Разве можно не любить вас… – начала было я, но в эту самую минуту кто-то громко чихнул в Столовом зале (*291).
– Ах, как грустно! – воскликнула государыня. – Значит, ты мне сказала неправду. Ну хорошо, пусть будет так. – И она удалилась в самую глубину покоя.
Но как я могла солгать? Разве любовь к ней, которая жила в моей душе, можно было назвать, не погрешив против правды, обычным неглубоким чувством?
"Какой ужас! Чей-то нос – вот кто солгал!" – подумала я. Но кто же, кто позволил себе такой скверный поступок? Обычно, когда меня разбирает желание чихнуть, я удерживаюсь, как могу, из страха, что кому-нибудь покажется, будто я уличила его во лжи, и тем самым я причиню ему огорчение.
А уж чихнуть в такую минуту – это непростительная гадость! Я впервые была при дворе и не умела удачным ответом загладить неловкость.
Между тем уже начало светать, и я пошла к себе, но не успела прийти в свою комнату, как служанка принесла мне письмо, написанное изящным почерком на тонком листке бумаги светло-зеленого цвета.
Я открыла его и прочла:
Скажи, каким путем,
Как я могла бы догадаться,
Где истина, где ложь,
Когда б не обличил обмана
С высот небесных бог Тада`су (*292)?
На меня нахлынуло смешанное чувство восторга и отчаяния. "Ах, если бы узнать, которая из женщин так унизила меня прошлой ночью?" – вновь вознегодовала я.
– Передай государыне вот что, слово в слово, ничего не изменяя, сказала я служанке:
Пусть мелкую любовь,
Пожалуй, назовут обманом,
Но обвинил меня
Не светлый бог – носитель правды,
А только чей-то лживый нос!
Какую страшную беду может наслать демон Сики` (*293)!
Долго еще я не могла успокоиться и мучительно ломала голову, кто же, в самом деле, сыграл со мной эту скверную шутку!
{178. Кто выглядит самодовольным}
Тот, кто первым чихнет в новогодний день (*294). Человек из хорошего общества особенно не возликует… Но уж всякая мелкота!
Тот, кому удалось, победив многих соперников, добиться, чтобы сын его получил звание куродо.
А также тот, кто в дни раздачи официальных постов назначен губернатором самой лучшей провинции. Все поздравляют его с большой удачей, а он отвечает:
– Да что вы! Это полное крушение моей карьеры.
Вид у него, между прочим, как нельзя более самодовольный!
Молодого человека избрали из множества женихов, он принят зятем в знатную семью и, как видно, упоен счастьем: "Вот я какой!"
Провинциальный губернатор, назначенный членом Государственного совета, ликует куда больше, чем обрадовался бы любой придворный на его месте. Видно, что он считает себя важной персоной, такое самодовольство написано на его лице!
{179. Высокий сан, что ни говори, превосходная вещь!}
Высокий сан, что ни говори, превосходная вещь!
Человек не изменился, он всё тот же, но его презирали как ничтожество, пока он числился чинушей пятого ранга или придворным служителем низшего разбора. Но вот он получил звание тюнагона, дайнагона или министра, и люди преклоняются и заискивают перед ним так, что дальше некуда!
Даже и провинциальные губернаторы, соответственно своему положению в обществе, внушают почтение! Послужит такой в нескольких провинциях – и, смотришь, его назначат помощником правителя Дадза`йфу (*295), возведут в четвёртый или третий ранг, а уж тогда придворная знать будет относиться к нему с заметным уважением.
Женщинам приходится хуже.
Бывает, правда, что кормилице императора пожалуют звание старшей фрейлины и она станет важной особой третьего ранга, но её цветущие годы позади, и в будущем жизнь уже ничего не сулит ей.
Да и к тому же много ли женщин удостоились этой чести?
Девушки из более или менее родовитых семей считают, что достигли вершины счастья, если выйдут замуж за какого-нибудь губернатора и похоронят себя в глуши.
Случается, конечно, что дочь простолюдина станет супругой придворного сановника или дочь придворного сановника – императрицей. Завидная судьба! Но если мужчина ещё в юных летах сам, своими силами сумеет возвыситься, насколько же более завиден его жребий!
Когда придворный священник (или как он там именует себя) проходит мимо, разве он привлекает чьи-либо взоры? Пусть он замечательно читает сутры, пусть он даже хорош собой, но всё равно женщины презирают его, простого монаха, ставят ни во что.
Но если он будет возведён в высокий сан епископа или старшего епископа, перед ним трепетно благоговеют, словно новый Будда явлен во плоти. Кто может тогда сравниться с ним?
{180. Внушительная особа – муж кормилицы}
Внушительная особа – муж кормилицы. С этим спорить не приходится, особенно если молочный сын кормилицы – микадо или принц крови.
Но не будем залетать так высоко.
В домах провинциальных губернаторов (скажем, к примеру) мужа кормилицы терпят как неизбежную напасть и всячески ублажают. А он с самоуверенным видом творит все, что ему заблагорассудится, словно ребенок – его собственный.
Девочку он еще оставит в покое, но если это мальчик… Тут уж он не отходит от ребенка, и горе тому, кто хоть малость поперечит молодому господину! Муж кормилицы сразу же начнет отчитывать и бранить дерзкого.
И так как не находится человека, чтобы напрямик высказать этому непрошеному пестуну все, что на сердце накипело, он напускает на себя важный вид, словно никто ему не указ.
