Ланьлиньский насмешник - Цветы сливы в золотой вазе, или Цзинь, Пин, Мэй

Сестры спели куплеты, над столом порхали чарки — пир был в самом разгаре.

— Давно мне говорили, что Гуйцзе знает южные напевы,[216] — обернувшись к Гуйцин, заметил Симэнь Цин. — Как ты думаешь, можно ее попросить спеть ради этих господ?

— Не смеем вас беспокоить, барышня, — вставил Ин Боцзюэ, обращаясь к Гуйцзе, — но с удовольствием прочистим уши, чтобы насладиться дивным пением и выпить по чарочке.

Гуйцзе продолжала сидеть и только улыбалась.

Надобно сказать, что упрашивая Гуйцзе спеть, Симэнь имел намерение овладеть ею, и поднаторевшая хозяйка тотчас же раскусила, куда он клонит.

— Наша Гуйцзе с детства избалована и очень застенчива, — начала сидевшая рядом Гуйцин. — Перед гостями так сразу она петь не станет.

Симэнь позвал Дайаня, вынул из кошелька пять лянов серебра в слитке и положил на стол.

— Это не в расчет, — сказал он. — Гуйцзе на пудру и белила. На этих днях парчовые одежды пришлю.

Гуйцзе поспешно поднялась с места и поблагодарила Симэня. Потом она велела служанке отнести подарки и убрать со столика. Гуйцин она попросила сесть рядом.

Гуйцзе не торопясь слегка поправила прозрачный рукав, из которого свисала красная с серебряной нитью бахрома носового платочка, похожая на плывущие по реке лепестки, тряхнула юбкой и запела на мотив «Лечу на облаке»:

Достоинства мои — пример для вас,О жительницы расписных террас.Походка, речь и все мои манерыО вкусе говорят, о чувстве меры.Чуть шелохнусь, чуть поведу рукою —Струится тонкий аромат рекою.Едва ли не за каждое движеньеОт всех приемлю знаки преклоненья,И вся моя осанка говорит,Что и в грязи — прозрачен, чист нефрит.Как долго б эта песня ни звучала —Пленила бы гостей и чаровала.И каждый бы твердил здесь неустанно:«Ну, чем не грезы самого Сян-вана!»

Гуйцзе умолкла. Симэнь Цин едва сдерживал себя от охватившего его восторга. Он приказал Дайаню отвести коня домой, а сам остался у Ли Гуйцзе. Коль скоро Симэню не терпелось насладиться юной певицей, а ее как могли на то толкали Ин Боцзюэ и Се Сида, желаемое скоро было достигнуто.

На другой день Симэнь наказал слуге принести из дому пятьдесят лянов серебра и купить в шелковой лавке четыре перемены нарядов, чтобы отпраздновать перемену прически у Гуйцзе.[217] Прослышала об этом и Ли Цзяоэр. Она, конечно, обрадовалась за свою племянницу и тотчас же передала ей с Дайанем слиток серебра на головные украшения и платья.

Не умолкала музыка и песни, не прекращались танцы и пляски. Пировали целых три дня. Ин Боцзюэ и Се Сида пригласили Молчуна Суня, Чжу Жиняня и Чан Шицзе. Они выложили по пять фэней серебра и пришли поздравить Гуйцзе. Ей устроили спальню, за которую полностью заплатил Симэнь.

Ликовал весь дом. Изо дня в день вино лилось рекой, но не о том пойдет речь.

Все новые песни и танцы подай богачу;Иссякнет мошна — нищеты он познает мытарства.Пора богачу обратиться с недугом к врачу.Совет: бережливость — от бедности близкой лекарство.

Если хотите знать, что случилось потом, приходите в другой раз.

Глава двенадцатая

Кто при деньгах, тот и могуч, и властен,Симэнь лишь от мошны своей несчастен.Раздоры в доме, свары да побои,А где приличия? А где устои?Дни богача-гуляки вечно праздны,А ночи непотребны, безобразны.Извечно так: в кармане звон монетныйРождает буйство страсти мимолетной.

Так вот, полмесяца, должно быть, прожил Симэнь Цин у своей возлюбленной Гуйцзе. Юэнян то и дело посылала за ним слугу с лошадью, но всякий раз у Симэня прятали одежду и домой не пускали.

Тихо стало в доме Симэня. Брошенные жены не знали, чем заняться. Другие еще как-то терпели, только Пань Цзиньлянь — ей не было и тридцати — женщина в самом расцвете сил, у которой пламенем горела неугасимая страсть, да Мэн Юйлоу продолжали румяниться и пудриться. Не проходило и дня, чтобы они, разодетые, не выходили к воротам и не простаивали до самых сумерек, провожая взглядом прохожих. Они улыбались, и тогда в обрамлении алых уст у них сверкали белизною зубы.

Вечером, в спальне, Цзиньлянь ожидала мягкая постель под сиротливым пологом. Но одинокое ложе не располагало ко сну, и она выходила в сад, медленно прохаживалась по цветам и мху. Пляска месяца, отраженного в воде, устрашала ее напоминанием о неуловимости Симэня; утехи, которым беззастенчиво предавались разношерстные кошки, ее терзали.

В свое время вместе с Юйлоу в дом пришел Циньтун, слуга лет шестнадцати, который только стал носить прическу.[218] Это был красивый, ловкий и шустрый малый. Симэнь доверил ему ключи и поставил убирать и сторожить сад. Циньтун ночевал в сторожке у садовых ворот.

Цзиньлянь и Юйлоу днем нередко сидели в беседке за рукоделием или шашками, и Циньтун как мог им угождал. Он каждый раз предупреждал их о приходе Симэня и тем нравился Цзиньлянь. Она то и дело приглашала его к себе и угощала вином. Многозначительные взгляды, которыми они обменивались по утрам и каждый вечер, оставляли все меньше сомнений относительно их истинных намерений.

Приближался двадцать восьмой день седьмой луны — рождение Симэнь Цина, а он так и жил у Ли Гуйцзе, будучи не в силах расстаться с «окутанным дымкою цветком».[219] Юэнян снова послала за ним Дайаня с лошадью, а Цзиньлянь украдкой сунула слуге записку и велела незаметно передать Симэню: она, мол, просит его поскорее вернуться домой. Дайань не мешкая оседлал лошадь и поскакал к дому Ли в квартал кривых террас.

Там он сразу нашел Симэня с компанией друзей — Ин Боцзюэ, Се Сида, Чжу Жиняня, Молчуна Суня и Чан Шицзе. Симэнь пировал и веселился, прильнув к красоткам, так что казалось, будто его посадили в букет цветов.

— Ты зачем пришел? — заметив слугу, спросил он. — Дома все в порядке?

— Все в порядке.

— Приказчик Фу пусть пока всю выручку у себя держит. Я приду, тогда и счета подведем.

— Дядя Фу за эти дни так много наторговал! Вас ждет.

— Наряды привез?

— Вот они.

Дайань вынул из узла красную кофту и голубую юбку и передал их Гуйцзе. Гуйцзе и Гуйцин поблагодарили за подарок и распорядились угостить Дайаня. Выпив и закусив, слуга вышел к пирующим и встал рядом с Симэнем, потом осторожно зашептал ему на ухо:

— У меня записка. Госпожа Пятая[220] просила передать. Просит поскорее приходить.

Только Симэнь протянул руку, как его заметила Гуйцзе. Решив, что это любовное послание от какой-нибудь певички, она вырвала записку и развернула ее. Окаймленный узором лист почтовой бумаги содержал несколько строк, Гуйцзе протянула его Чжу Жиняню и велела прочитать. Тот увидел романс на мотив «Срывает ветер сливовый цвет» и стал декламировать:

И на желтом тоскую закате,И средь белого дня,Жду любимого жарких объятий —Он забыл про меня.Тяжко!.. Слышит расшитое ложеОдинокий мой стон.Мир, который ничто не тревожит,Погружается в сон.Вот уже и свеча догорела,Светит только луна.Как душа у тебя зачерствела —Тверже камня она.О любимый, прости!Скорбь не в силах снести.С поклоном — любящая Пань Пятая.

Выслушав послание, Гуйцзе вышла из-за стола и удалилась к себе в спальню. Там она упала на кровать и повернулась лицом к стене. Симэнь понял, что она сердится, и на клочки разорвал послание, потом на глазах у всех дал пинков Дайаню. Сколько он ни упрашивал, Гуйцзе не выходила. Тогда он сам вошел в спальню, обнял Гуйцзе и вывел ее к столу.

— Сейчас же забирай лошадь и ступай домой! — приказал он Дайаню. — Это негодница тебя прислала. Вот погоди, приду домой, до полусмерти изобью.

Дайань со слезами на глазах отбыл домой.

— Гуйцзе, не сердись! — упрашивал Симэнь. — Это моя пятая жена написала. Дело у нее какое-то, меня зовет. Чего тут особенного!

— Не слушай его, Гуйцзе, — подшучивал Чжу Жинянь. — Обманывает он тебя. Пань Пятая — это его новая певичка из другого дома. Красавица писаная. Не отпускай его.

— Чтоб тебя небо покарало, разбойник! — Симэнь ради смеха ударил Чжу Жиняня. — Твоими шутками недолго и человека угробить. Она и так сердится, а ты еще вздор несешь.

— А вы нечестно поступаете, — заметила Ли Гуйцин. — Если у вас дома есть с кем управляться, так сидели бы себе дома. К чему чужих девушек завлекать? А то не успели прийти, как другая требует.

— Справедливы ваши слова, барышня! — поддержал ее Ин Боцзюэ. — По-моему, — он обернулся к Симэню, — тебе не нужно уходить. Тогда и Гуйцзе сердиться перестанет, не так ли? А теперь, кто первый выйдет из себя, с того два ляна серебром, пусть всех угощает.