Абу Мухаммед аль-Касим аль-Харири - Макамы

Абу Зейд взор потупил, коварство тая, и промолвил:

— Слушай меня, судья:

Я — Абу Зейд ас-Серуджи, а это — моя жена.Поверь мне, что с солнцем рядом стать может только луна.Красой и нравом веселым — всем щедро наделена,В свой храм моего монаха всегда впускает она.И жажду мою утоляет только она одна,Один лишь знаю источник, его лишь вода вкусна.Но вот уж почти неделю мы ночи проводим без сна.Взгляни на жену — ты видишь, она худа и бледна,И я причины не скрою — давно уж она голодна.Мы долго терпели, но силы теперь истощились до дна.И вот мы придумали хитрость — недаром жена умна, —На щедрость того уповаем, чья не скудеет казна.В том, что бедны мы, право, беда наша, не вина.Униженно голову клонит тот, чья печь холодна,А честного в платье плута рядит пустая мошна.Вот наша печальная тайна стала тебе ясна.Суди нас теперь, о кади, подсказка тебе не нужна,Казнить ты и миловать волен, на то тебе власть дана.

Тут кади воскликнул:

— Отряхни заботы с твоей души и утешиться поспеши. Ты не только заслуживаешь прощенья, но и за беды твои достойного возмещенья. При этих словах жена возмутилась и, к свидетелям обратись, на судью напустилась:

О жители Тебриза, в целом светеСудьи достойней, право, не сыскать,В нем нет пороков, даже самых малых,Коль одного порока не считать —Что поровну делить он не умеет,Привыкши долю львиную хватать.Ведь мы вдвоем пришли к нему, желаяПлодов заветных с дерева сорвать.И что же? Старика он награждает,Готов и похвалить и приласкать,Мне ж ожидать хвалы или награды —Ну словно дождика в июле ждать!А между тем все это представленьеЯ старика подбила разыграть,И если захочу, то может кадиПосмешищем всего Тебриза стать!

Когда кади увидел, что эти двое на все способны, а языки их бритвам подобны, он понял, что они опаснее всякой заразы и могут навлечь на него все беды сразу, ибо отпустить одного с дарами, а другого с пустыми руками все равно что с долгами расплачиваться долгами или, молитву творя в час заката, совершать вместо трех лишь два ракята[303]. Кади нахмурился и зажмурился, насупился и потупился, забормотал невнятно, заговорил непонятно, кляня судейскую должность злосчастную и судьбу, ему неподвластную, и все несчастья, что на него навалились, словно бы сговорились Вздохнувши тяжко, словно он все добро свое потерял, кади, как женщина, зарыдал и сказал:

— Неужели не удивляет вас, что две стрелы меня одного поразили зараз? Видано ли, чтоб за одно и то же плату требовать дважды? Разве напасешься воды на всех, кто страдает от жажды?

Затем он обратился к привратнику, у двери стоявшему и все приказания его выполнявшему, и сказал:

— Это день испытания, день страдания! Клянусь, злополучней я не видывал дня: нынче не я сужу, а судят меня. Не я справедливый налог налагаю, а с меня ни за что ни про что мзду взимают. Избавь ты меня от них, болтунов безбожных, парой динаров[304] им глотки заткни понадежней, а после того выставь их за порог да двери запри на замок. Всем скажи, что судья нынче занят, жалобщиков не принимает; пусть ко мне никто не приходит и тяжбами не донимает.

Привратник от жалости к господину тоже всплакнул, рукавом со щеки слезу смахнул, вручил Абу Зейду и его жене по динару и сказал, выпроваживая достойную пару:

— Готов засвидетельствовать, вы двое хитрей всех живущих на свете, даже джиннов, не только людей! Однако советую вам суды уважать и язык свой в узде держать. Ведь не всякий на тебризского кади похож и не всюду любителей стихотворства найдешь!

Супруги привратника поблагодарили, совет его по достоинству оценили и удалились, добыче рады, оставив кади, снедаемого досадой.

Перевод В. Кирпиченко

Тиннисская макама

(сорок первая)

Рассказывал аль-Харис ибн Хаммам:

— В расцвете молодости моей был я послушен голосу пылких страстей, с красавицами прельстительными знался, щебетаньем их нежным наслаждался. Но вот на висках появились гонцы седины, предвещая конец весны. Время я стал проводить в праведных размышлениях и раскаялся в прежних заблуждениях.

Как отставший от каравана подгоняет верблюда, стал я добро творить всегда и повсюду, надеясь упущенное наверстать, пока мой срок не пришел перед Аллахом предстать. Веселых красавиц, средь которых я провел расцвет своих дней, заменило мне общество достопочтенных мужей. Раньше мой дом посещали танцовщицы и певицы, ныне — одни лишь благочестивцы. Дал я обет общаться только с людьми достойными, добродетельными и благопристойными, с теми лишь, чьи прегрешения после раскаяния преданы были забвению. А при встрече с распутником нечестивым, что, закусив удила, несется по жизни ретиво и, устав от ночных похождений, спит целый день в предвкушении новых бдений, я как можно дальше спешил от него отстраниться, чтобы он позором своим не мог со мной поделиться.

Однажды, спустившись по Нилу вниз, попал я в город Тиннис[305]. В мечеть городскую, что приветливым видом манит, зашел я, гляжу: посреди проповедник стоит, окруженный плотным кольцом людей, с него не сводящих очей. А в словах проповедника твердость духа слышна и мудрость великая заключена:

— Несчастен сын Адама, сколь несчастен! Ведь над судьбой своею он не властен. Опоры твердой у него под ногами нету, пылинкою кружится он по свету. Зарезан не ножом — любовью к миру, отдал он душу ложному кумиру. Богатство копит ради похвальбы, о деньгах мысли все его и все мольбы. Клянусь я твердь от воды отделившим, солнце и луну сотворившим, когда бы разумней был сын Адама, он бы избегнул этого срама, задумался бы над тем, что ждет впереди, и стеснилось бы сердце в его груди, он вспомнил бы о расплате неминучей и слезою бы умылся горючей. Воистину удивления достоин тот, кто в адское пламя прямо идет, золото и серебро собирая и добром сундуки набивая. Но, право, еще удивительней тот, кто не видит, что близок расчет, кому облака седины, наплывая, закат его солнца предрекают, а он думать не хочет о спасении и прегрешений мерзостных искуплении.

И дабы подкрепить увещевание, шейх прочитал стихи в назидание:

Горе тому, у кого голова поседела,Он же в плену обольщений греховных живет,В суетном вихре кружится, не зная предела,Хоть от бессилья уже головою трясет.Скачет он яростно на скакуне наслажденья,Не опасаясь нисколько, что в грязь упадет.Не вызывают седины его уваженья,Если, беспечный, он сам свою честь не блюдет.Милости божьей за гробом такой не дождется —Да и земное его пребыванье не в счет:Ведь от него, хоть над смертью он дерзко смеется,Как от покойника, тленом могильным несет.Если ты жаждешь оказывать благодеянья,Молви тому, кого бремя порока гнетет:«Кайся всем сердцем, поверь — лишь одно покаяньеЧерные пятна с плаща твоей чести сотрет».

Продолжал аль-Харис ибн Хаммам:

— Когда старик закончил увещевания и замолкли его причитания, вышел вперед юноша рослый, совсем уже взрослый, в лохмотьях, едва прикрывавших тело, и к собранию обратился смело:

— О люди разумные и степенные, вы послушали наставления драгоценные. Кто совету мудрому намерен внять, должен это поступками доказать в щедростью подаяния грешные искупить деяния. Клянусь я всезнающим и всепрощающим, бедность моя не требует объяснения, а назойливость заслуживает снисхождения. Неужели мой вид не вызовет жалости в ваших сердцах? Помогите мне, и вам поможет Аллах!

Нашлось тут добрых людей немало, мошна бедняги быстро полниться стала, словно родник внезапно забил и пустыню бесплодную оросил. С полной сумою гордо шагая, он ушел, Тиннис восхваляя. Вслед за юнцом восвояси старик удалился; руки вздевая, на ходу он громко молился, Аллаху всевышнему хвалу воздавал и восславить господа всех призывал.

Продолжал рассказчик:

— Мне захотелось старца догнать и все скрытое и нескрытое о нем узнать. Долго я следом за ним шагал, но увы — шейх молчания не нарушал. Лишь когда убедился, что за нами никто не следит и опасность ему не грозит, он обернулся ко мне проворно и приветствовал с радостью непритворной. Потом спросил:

— Восхитился ли ты этого газеленка умом?

Я сказал:

— Восхищаюсь я равно учителем и учеником.

Шейх промолвил:

— Этот юный ловец жемчужин не посрамит гордой славы Серуджа.

Я воскликнул:

— Да, сразу видно, твоего это дерева плод, искра огня твоего в нем живет!