Аль-Мухальхиль - Арабская поэзия средних веков
«Возле крепости Амир…»
Возле крепости Амир я вспомнил, подруга, тебя,У колодца я вспомнил — слеза из очей излилась.
Значит, здесь и привал верблюдицам легким моим,Если путь и далек, не спешим мы на этот раз.
Сам с собой говорить я стал о своей Зайнаб,И слова о любви не скудели, к любимой мчась.
Вспоминаю о ней, когда солнце приходит к нам,Вспоминаю о ней, когда солнце уходит от нас.
Много женщин кругом — со мною она лишь одна,Я стихи лишь о ней слагаю, у сердца учась.
Если кто заслужить благосклонность хочет мою,Пусть в речах его будет восторгов моих пересказ.
Если взор затуманится, я говорю: «Может быть,Это образ Зайнаб туманит зрачки моих глаз?»
Если ноги в пути онемеют, вспомню ее,—И уже ободрился и боль в ногах унялась.
«Возле Мекки ты видел…»
Возле Мекки ты видел приметный для взора едваСлед былого кочевья. Не блеснет над шатром булава,
И с востока, и с запада вихри его заносили,—Ни коней, ни людей, — не видать и защитного рва.
Но былую любовь разбудили останки жилища,И тоскует душа, как в печали тоскует вдова.
Словно йеменский шелк иль тончайшая ткань из ДжарубаПерекрыла останки песка золотого плева.
Быстротечное время и ветер, проворный могильщик,Стерли прежнюю жизнь, как на пальмовой ветви слова.
Если влюбишься в Нум, то и знахарь, врачующий ловкоОт укусов змеи, потеряет над ядом права.
В Нум, Аллахом клянусь, я влюбился, но что же? — Я голосВопиющий в пустыне, и знаю: пустыня мертва.
За даренья любви от любимой не вижу награды,Дашь взаймы ей любовь — жди отдачи не год и не два.
Уезжает надолго, в затворе живет, под надзором,—Берегись подойти — за ничто пропадет голова!
А покинет становье — и нет у чужого надеждыВновь ее повстречать, — видно, доля его такова!
Я зову ее «Нум», чтобы петь о любви без опаски,Чтоб досужей молвы не разжечь, как сухие дрова.
Скрыл я имя ее, но для тех, кто остер разуменьем,И без имени явны приметы ее существа.
В ней врага наживу, если имя ее обнаружу,—Здесь ханжи и лжецы, клевета негодяев резва.
Сколько раз я уже лицемеров не слушал учтивых,Отвергал поученья ее племенного родства.
Сброд из племени сад твоего недостоин вниманья,Я ж известен и так, и в словах моих нет хвастовства.
Меня знают и в Марибе все племена, и в Дурубе{122},Там, где резвые кони, где лука туга тетива.
Люди знатные мы, чистокровных владельцы верблюдов,Я испытан в сраженьях, известность моя не нова.
Пусть бегут и вожди, я не знаю опасностей бранных,Страх меня не проймет, я сильнее пустынного льва.
Рода нашего жен защищают бойцы удалые,В чьем испытанном сердце старинная доблесть жива.
Враг не тронет того, кто у нас покровительства ищет,И о наших делах не забудет людская молва.
Знаю, все мы умрем, но не первые мы — не исчислитьВсех умерших до нас, то всеобщий закон естества.
Мы сторонимся зла, в чем и где бы оно ни явилось,К доброй славе идем, и дорога у нас не крива.
У долины Батха{123} вы спросите, долина ответит:«Это честный народ, не марает им руку лихва».
На верблюдицах серых со вздутыми бегом бокамиЛишь появимся в Мекке, — яснее небес синева.
Ночью Ашаса{124} кликни — поднимется Ашас и ночью,И во сне ведь душа у меня неизменно трезва.
В непроглядную ночь он на быстрой верблюдице мчитсяОдолел его сон, но закалка его здорова;
Хоть припал он к луке, но и сонный до цели домчится.Если б сладостным сном подкрепиться в дорогу сперва!
«Он пробрался к тебе…»
Он пробрался к тебе, прикрываясь полуночным мраком,Тайну блюл он ревниво, от страсти пылал он жестоко.
Но она ему пальцами знак подала: «Осторожно!Нынче гости у нас — берегись чужестранного ока!
Возвратись и дозор обмани соглядатаев наших,И любовь обновится, дождавшись желанного срока».
Да, ее я знавал! Она мускусом благоухала,Только йеменский плащ укрывал красоту без порока.
Тайно кралась она, трепетало от радости сердце,Тело в складках плаща отливало румянцем востока.
Мне сказала она в эту ночь моего посещенья,—Хоть сказала шутя, упрекнула меня без упрека;
«Кто любви не щадит, кто упорствует в долгой разлуке,Тот далеко не видит, и думает он не глубоко:
Променял ты подругу на прихоть какой-то беглянки,—Поищи ее в Сирии или живи одиноко».
Перестань убивать меня этой жестокою мукой —Ведь Аллаху известно, чье сердце блуждает далёко.
«Я раскаялся в страсти…»
Я раскаялся в страсти, но страсть — моя гостья опять.Звал я скорбные думы — и скорби теперь не унять.
Вновь из мертвых восстали забытые муки любви,Обновились печали, и жар поселился в крови.
А причина — в пустыне покинутый Сельмою дом,Позабыт он живыми, и тлена рубаха на нем.
И восточный и западный ветер, гоня облака,Заметали его, расстилали покровы песка.
Я как вкопанный стал; караван мой столпился вокругИ воззвал я к пустыне — на зов не откликнулся звук.
Крепко сжал я поводья верблюдицы сильной моей,—А была она черная, сажи очажной черней.
Коротко закричит, и пустыня лишь отгул один —Крик обратно до нас донесет из песчаных теснин.
«Простись же с Рабаб…»
Простись же с Рабаб — но себя ободри,За слово привета ее одари.
Рабаб надо мной издевалась, бывало,Мне влажные губы сама предлагала,
Свивался с упреком лукавый намек,Привет же тебе, о сладчайший упрек!
Бывало, уж место и время назначит,Придешь — и обманом опять озадачит.
Тогда лишь встречались, когда караванВ долине Мина свой раскидывал стан{125}
Дорогой на Мекку; камнями в том местеВелит Сатану побивать благочестье.
Покинутый ею, утешься и вновьВернуть не пытайся былую любовь.
Смирись, позабудь о душевном недуге,Смирись, не ищи, где она и подруги.
Любая из них — молодая краса —Как будто с усердием чтит небеса,
Лукавые, будто стремятся к святыне,Как путник к воде в раскаленной пустыне.
За искренность им прямотой воздаешь,А ежели лгут, так и ложью за ложь.
Но все же я девушку, слывшую скрытной,Отправил к Рабаб со своей челобитной,
Хоть верит любимая мне одномуИ в двери проникнуть не даст никому,
Но девушка все же не зря ворковала:Рабаб от лица отвела покрывало.
«Терзает душу память…»
Терзает душу память, сон гоня:Любимая сторонится меня,
С тех пор как ей сказали: «Он далечеИ более с тобой не ищет встречи».
Отворотясь, не обернулась вновь,—И увидал я щеку лишь и бровь.
На празднике, с ним очутившись рядом,Она добычу прострелила взглядом
И так сказала девушкам и женам,Как антилопы легкие, сложенным:
«Он будет плакать и стенать, потомИ упрекать начнет, — так отойдем!»
И отошла девическая стая,Крутые бедра плавно колыхая.
Как раз верблюды кончили свой бег,И караван улегся на ночлег.
И было так, пока не возвестилаЗаря рассвет, и не ушли светила.
Мне друг сказал: «Очнись, разумен будь!Уж день настал, пора пускаться в путь
На север, там тебя томить не станут,Не будешь там в любви своей обманут».
И ночь ушла, и наступил рассвет —И то была горчайшая из бед.
«Долго ночь не редела…»
