Сэй Сёнагон - Записки у изголовья
Голосу кукушки
Для чего внимала ты
В странствии напрасном?
— Неужели, Сёнагон, — весело заметила императрица, — тебе не совестно поминать кукушку хоть единым словом? Ведь у вас, кажется, другие вкусы.
— Как, государыня? — воскликнула я в сильном смущении. — Отныне я никогда больше не буду писать стихов. Если каждый раз, когда нужно сочинять ответные стихи, вы будете поручать это мне, то, право, не знаю, смогу ли я оставаться на службе у вас. Разумеется, сосчитать слоги в песне — дело нехитрое. Я сумею, коли на то пошло, весною сложить стихи о зиме, а осенью о цветущей сливе. В семье моей было много прославленных поэтов, и сама я слагаю стихи, пожалуй, несколько лучше, чем другие. Люди говорят: «Сегодня Сэй-Сёнагон сочинила прекрасные стихи. Но чему здесь удивляться, ведь она дочь поэта». Беда в том, что настоящего таланта у меня нет. И если б я, слишком возомнив о себе, старалась быть первой в поэтических состязаниях, то лишь покрыла бы позором память моих предков.
Я с полной искренностью открыла свою душу, но государыня только улыбнулась:
— Хорошо, будь по-твоему. Отныне я не стану больше тебя приневоливать.
— От сердца отлегло. Теперь я могу оставить поэзию, — сказала я в ответ.
Как раз в это время министр двора, его светлость Корэтика, не жалея трудов, готовил увеселения для ночи Обезьяны [201].
Когда наступила эта ночь, он предложил темы для поэтического турнира. Придворные дамы тоже должны были принять участие. Все они, очень взволнованные, горячо взялись за дело.
Я же оставалась с императрицей, беседуя с ней о разных посторонних вещах. Господин министр двора приметил меня.
— Почему вы держитесь в стороне? — спросил он. — Почему не сочиняете стихов? Выберите тему.
— Государыня позволила мне оставить поэзию, — ответила я. — Больше мне незачем беспокоиться по этому поводу.
— Странно! — удивился господин министр. — Да полно, правда ли это? Зачем вы разрешили ей? — спросил он императрицу. — Ну хорошо, поступайте, как хотите, в других случаях, но нынче ночью непременно сочините стихи.
Но я осталась глуха к его настояниям.
Когда начали обсуждать стихи участниц поэтического турнира, государыня бросила мне записку. Вот что я прочла в ней:
Дочь Мотосукэ̀,Отчего осталась тыВ стороне от всех?Неужели лишь к тебеВдохновенье не придет?
Стихотворение показалось мне превосходным, и я засмеялась от радости.
— Что такое? В чем дело? — полюбопытствовал господин министр.
Я сказала ему в ответ:
О, если бы меняНаследницей великого поэтаНе прозвала молва,Тогда бы я, наверно, первойСтихи сложила в эту ночь.
И я добавила, обращаясь к императрице:
— Когда бы я не стыдилась моих предков, то написала бы для вас тысячу стихотворений, не дожидаясь просьбы.
100. Была ясная лунная ночь…
Была ясная лунная ночь в десятых числах восьмой луны. Императрица, имевшая тогда резиденцию в здании своей канцелярии, сидела неподалеку от веранды. Укон-но найси услаждала ее игрой на лютне.
Дамы смеялись и разговаривали. Но я, прислонившись к одному из столбов веранды, оставалась безмолвной.
— Почему ты молчишь? — спросила государыня. — Скажи хоть слово. Мне становится грустно…
— Я лишь созерцаю сокровенное сердце осенней луны, — ответила я.
— Да, именно это ты и должна была сказать, — молвила государыня.
101. Однажды у императрицы собралось большое общество приближенных
Однажды у императрицы собралось большое общество приближенных. Среди них можно было увидеть знатных дам — родственниц государыни, придворных сановников и молодых вельмож. Сидя в стороне, я вела разговор с фрейлинами.
Внезапно императрица бросила мне записку.
Я развернула ее и прочла:
«Должна ли я любить тебя или нет, если не могу уделить тебе первое место в моем сердце?»
Несомненно, она вспомнила недавний разговор, когда я заметила в ее присутствии:
— Если я не смогу царить в сердце человека, то предпочту, чтоб он совсем не любил меня. Пусть лучше ненавидит или даже преследует. Скорее умру, чем соглашусь быть второй или третьей. Хочу быть только первой!
— Вот она — «Единственная колесница Закона»! [202] — воскликнул кто-то, и все рассмеялись.
Когда я прочла записку, государыня дала мне кисть и листок бумаги.
Я написала на нем: «Среди лотосовых сидений в райском чертоге [203], что возвышаются друг над другом вплоть до девятого неба, мне будет желанно и самое низшее».
— Ну-ну, — молвила государыня, — ты совсем пала духом. Это плохо! Лучше будь неуступчивой, такой, как раньше была.
— Это смотря к кому.
— Вот это уж действительно плохо! — упрекнула меня императрица. — Ты должна стремиться быть первой в сердце «Первого человека в стране».
Чудесные слова!
102. Его светлость тюнагон Такаиэ̀ посетил однажды императрицу…
Его светлость тюнагон Такаиэ посетил однажды императрицу — свою сестру — и сказал, что собирается преподнести ей веер:
— Я нашел замечательный остов для веера. Надо обтянуть его, но обыкновенная бумага не годится. Я ищу что-нибудь совсем особое.
— Что же это за остов? — спросила государыня.
— Ах, он великолепен! Люди говорят: «Мы в жизни не видали подобного». И они правы, это нечто невиданное, небывалое…
— Но тогда это не остов веера, а, наверно, кости медузы, — заметила я.
— Остроумно! — со смехом воскликнул господин тюнагон. — Буду выдавать ваши слова за свои собственные.
Пожалуй, историю эту следовало бы поместить в список того, что неприятно слушать, ведь может показаться, будто я хвастаюсь. Но меня просили не умалчивать ни о чем. Право, у меня нет выбора.
103. Однажды во время долгих дождей…
Однажды во время долгих дождей младший начальник министерства церемониала Нобуцунэ̀ прибыл во дворец императрицы с вестью от императора. Как всегда, ему была предложена подушка для сидения, но он отбросил ее еще дальше, чем обычно, и уселся прямо на пол.
— Как вы думаете, для кого эта подушка? — спросила я.
— Я побывал под дождем, — ответил он, посмеиваясь. — Боюсь оставить на подушке следы моих грязных ног. Поди, запачкаю.
— Пойти за пачкою бумаги нетрудно, — заметила я. Но можете наследить, я следить не буду.
— Не воображайте, что вы уж так находчивы! Я заговорил о следах моих ног, а не то разве пришла бы вам в голову эта игра слов, — повторял он снова и снова.
Было очень забавно.
— К слову расскажу, — поведала я ему, — что в былые времена во дворце старшей императрицы служила прославленная своей красотой женщина по имени Энута̀ки.
Покойный Фудзивара Токикара̀, тот, что впоследствии умер в звании губернатора провинции Мино̀, был тогда молодым куродо. Однажды он заглянул в комнату, где собралось много придворных служанок, и воскликнул:
— Так вот она, знаменитая Энутаки — «Прелестница»! Почему же ты не столь прелестна, как твое имя обещает?
— Но ведь это «Токикара» — «Смотря для кого».
И все при дворе, даже высшие сановники и старшие царедворцы, нашли ответ Энутаки очень остроумным. «Сказала, как припечатала», — говорили они.
Думаю, история эта правдива. Сколько времени уж рассказывают ее, не меняя ни слова.
Нобуцунэ возразил мне:
— Но все же Токикара как бы сам подсказал ей эту шутку. Ведь и в поэзии всего важнее тема. Задайте тему — и можно сочинить, что угодно, хоть китайское стихотворение, хоть японское.
— О да, еще бы! Я предложу вам тему, а вы сложите японскую танку, сказала я.
— Отлично, — согласился Нобуцунэ. — Перед лицом государыни я готов сложить сколько угодно танок.
Но как раз в это время государыня прислала свой ответ на письмо императора.
— О страх! Я поспешно убегаю. — И Нобуцунэ торопливо скрылся.
— У него невозможный почерк, — стали говорить о нем, когда он покинул комнату. — Хоть китайские иероглифы, хоть японское письмо, все выглядит ужасно. Над его каракулями всегда посмеиваются. Вот и пришлось ему бежать…
В те времена, когда Нобуцунэ служил главным смотрителем строительных работ во дворце, он послал к одному из мастеров чертеж постройки, набросав на нем собственной рукой:
«Выполнять в точности как изображено здесь».
Я приписала сбоку на полях бумаги:
