Пять поэм - Низами Гянджеви

О наступлении ночи и познании сердца [75]

Солнце бросило щит, и щитом черной тени земля Пала на́ воду неба, прохладу ночную суля. Сердце мира стеснилось. Светило так тяжко дышало. Ниспаданье щита все вокруг с желтым цветом смешало. И спеша войско солнца — его золотые лучи — Над его головою свои обнажило мечи. Если падает бык, хоть он был ожерельем украшен, Все клинки обнажают. Ведь он уже больше не страшен. [76] Месяц — нежный младенец — за ночь ухватился, а та Погремушку мерцаний пред ним подняла неспроста: Ей самой был тревожен сгустившийся мрак, и для мира Не жалела она серебро своего эликсира. И дыханьем Исы стал простор благовонный, земной; Светлой влагой он залил пылание страсти ночной. И смягчились настоем страдания мира больного, И о сумраке страстном он больше не молвил ни слова. Сколько крови он пролил! О, сколько ее он хранил! Он простерся на ложе, и стал он чернее чернил. И сказала судьба, все окинувши взором проворным: «Мир с неверными схож, потому-то и сделался черным!» [77] И мгновение каждое эта ночная пора Лицедейство творила, и кукол мелькала игра. И луна то белела, то в розах подобилась чуду, И Зухры яркий бубен дирхемы разбрасывал всюду. * * * Я в полуночной мгле, что была распростерта кругом, Был в саду соловьем. Но мечтал я о саде другом. С кровью сердца сливал я звучание каждого слова; Жар души раздувал я под сенью полночного крова. И, прислушавшись к слову, свою я оценивал речь, И смогли мои мысли меня к этой книге привлечь. И услышал я голос: «Ты с мыслями спорить не смеешь, То возьми ты взаймы, что отдать ты бесспорно сумеешь. Почему на огонь льешь ты воду приманчивых дней, И запасный твой конь — буйный ветер мгновенных страстей? Буйный прах позабудь, будто в мире узнал он кончину. Но огонь ты отдай огневому, благому рубину. [78] Быстрых стрел не мечи, ведь сужденье разумное — цель. Плеть свою придержи. Неужель бить себя, неужель? Но настала пора. Оставаться нельзя неправдивым. К двери солнца приди водоносом с живительным дивом. Пусть твой синий кувшин [79]наши взоры утешит сполна; Пусть он повесть хранит, и да будет отрадна она! От пяти своих чувств, от злодеев своих убегая, Путь у сердца узнай; иль не знать ему нужного края?» Тем, чье чистое племя к девятому небу пришло, [80] Гавриила пресветлого дивное веет крыло. От обоих миров отвратить поспешивший поводья, Встретив нищенство сердца, благие увидит угодья. «Сердце — глина с водой». Если б истина в этом была, Ты бы сердце такое у каждого встретил осла. Дышит все, что живет, что овеяно солнечным светом. Будь же сердцем горяч; бытие твое только лишь в этом. Что есть уши и очи? Излишек природы они. Слышат шорох завес, видят синие своды они. Правды — ухо не слышит, как розы тугой сердцевина, Очи разум смущают, они — заблуждений причина. Что же розы с нарциссами чтишь ты в саду бытия? Пусть каленым железом сжигает их воля твоя. Словно зеркало — глаз: отразится в нем каждый ничтожный. Он лишь в юности тешится мира отрадою ложной. Знай: природа, что миру твой сватает разум, — должна Сорок лет ожидать. [81]Денег раньше не сыщет она. Все же за сорок лет, чтобы стать пред желанным порогом, Много денег она разбросает по многим дорогам. Ныне друга зови. [82]Заклинанья иные забудь. Сорок лет подойдет, и тогда лишь всезнающим будь. Руки сердца простри и гляди с ожиданием в да́ли. Пусть разделит печаль тот, кто будет опорой в печали. Не грусти! Вот и друг; он твою разделяет печаль. Грусти шею сверни. Вместе с другом к отрадам причаль. Распростертый в печали, подобной томленью недуга, Помощь добрую сыщешь ты в помощи доброго друга. Если дружат друзья так, что будто бы дышат одним, Сто печалей, умчась, никогда не воротятся к ним. Только первое утро забрезжит мерцающим светом, Крикнет утро второе и звезды погасит при этом. Знаем, первое утро не будет предшествовать дню, Если дружба второго его не поможет огню. Коль один ты не справишься с трудностью трудного дела, Тотчас друга зови, чтобы дружба о нем порадела. Хоть не каждый наш город богат, как блистательный Хар,— Каждый найденньш друг — небесами ниспосланный дар. Нужен каждому друг; с ним пойдешь ты в любую дорогу. Лучший друг — это друг, что приходит к тебе на подмогу. Два-три чувства твои не премудры; они не друзья; Их кольцом ты стучишь только в дверь своего бытия. Руки вдень в торока устремленного сердца! Отрада Быть добычею сердца. Ему покоряйся. Так надо. Царь девятого неба к тебе нисходящий в тиши, Создал видимый мир, создал светлое царство души. Следом души людей были созданы миром нездешним, И души устремленье смешал он с обличием внешним. Эти двое обнявшихся создали сердце. Оно На земле воцарилось. Так было ему суждено. И дано ему царством великим владеть, повсеместным. И телесное все сочетается в нем с бестелесным. Не Канопом ли сердца людской озаряется лик? Облик наш, как душа, повелением сердца возник. Лишь я стал размышлять о пылающем сердце, мой разум Принял масло в свой пламенник. Многое понял он разом. Дал я слуху веленье: «Прислушайся к сердцу! Спеши!» Сделал душу свою я открытой веленьям души. Красноречье свое напитал я возвышенным знаньем. В душу радость вошла, а томление стало преданьем. И взирал я не холодно. Стал я по-новому зряч. Пламя сердца пылало, затем-то и был я горяч. Узы сбросил я с рук. О земном я не думал нимало. Возросла моя мощь, а грабителей сердца не стало. Бег мой сделался быстрым, никто не поспорил бы с ним. К двери сердца спеша я пришел переходом одним. Я направился к сердцу, [83]мой дух — по дороге к исходу. Полдень жизни прошел. Жаждал этого год я от году. Я в священной максуре, и я размышляю. Мой стан Изогнулся, стал шаром, а был он похож на човган. Где тут шар, где човган, где пределы согнутого стана? Вот кафтана пола, а прижался к ней ворот кафтана. Из чела сделав ноги, я голову сделал из ног. [84] Стал я гнутым човганом, и шаром казаться я мог. Сам себя позабыв, покидал я себя все охотней. Сотня стала одним, и одно мог увидеть я сотней. Смутны чувства мои. Я один. Отправляюсь я в путь. Мне чужбина горька; одиночеством сдавлена грудь. Мне неясен мой путь, где-то нужная скрылась дорога. Возвращенья мне нет, и благого не вижу порога. И в священном пути застывала от ужаса кровь, Но, как зоркий начальник, поводья схватила любовь. Стукнул в дверь. Услыхал: «Кто пришел в этот час неурочный?» — «Человек. Отопри! Я любовью ведом непорочной». Те, что шли впереди, отстранили завесу. Они Отстранили мой облик. Все внешнее было в тени. И затем из большого, в богатом убранстве, чертога Раздалось: «Низами, ты пришел! Что же ждешь у порога?» Я был избран из многих. Мне дверь растворили, и вот Голос молвил: «Войди!» Миновал я разубранный вход. Был я в свете лампад, был я в блеске большого покоя. [85] Глаз дурной да не тронет сиянье такого покоя! Семь халифов блистали под ярким лампадным огнем, Словно семь повестей, заключенных в сказанье одном. Царство больше небес! Царство властного мощного шаха! Как богат дивный прах — подчиненный столь дивного праха! Вот в селенье дыханья — вдыханье. На царственный трон Царь полудня воссел: управлял всеми властными он. Красный всадник пред ним ожидал приказанья, а следом Прибыл в светлой кабе некий воин, готовый к победам. Горевал некий отрок, разведчик, пред царственным стоя, Ниже черный стоял, пожиратель любого отстоя. Был тут мастер засады, умело державший аркан, И, в броне серебра, чей-то бронзовый виделся стан. Были мошками все. Быть свечой только сердцу дано. Все рассеяны были, но собранным было оно. И свой отдал поклон я владыке прекрасному — сердцу. Душу отдал свою я султану всевластному — сердцу. Взял я знамя воителей жаркого сердца, и лик Я от мира отвел: новый мир предо мною возник. И сказало мне сердце: «Ты сердце обязан прославить. Дух твой, птицам подобный, гнездо свое должен оставить. Я — огонь. Все иное считай только дымом и сном. Соль во мне лишь. Нету соли во всем остальном. Я сильней кипариса с его многомощною тенью. И над каждой ступенью вздымаюсь я новой ступенью. Я — сверкающий клад, но Каруну не блещет мой свет. Вне тебя не дышу, и в тебе я не кроюсь, о нет!» Так сказало оно. И словес моих бедная птица Позабыла о крыльях. Пришла ей пора устыдиться. И в стыде, преклоненный, руками закрыл я лицо, И в учтивости в ухо я рабское принял кольцо. Благ, кто сердцем владеет. И вот я опять, как бывало, Услыхал: «Низами!» Это небо меня прославляло. Быть подвижником стойким — удел моего бытия. И, склонясь перед властным, подвижником сделался я.