Мурасаки Сикибу - Повесть о Гэндзи (Гэндзи-моногатари). Книга 3.
В старинных повестях очень часто, как нечто чрезвычайно важное, перечисляются все до единого преподнесенные по тому или иному случаю дары, но мне это кажется слишком утомительным, и я не собираюсь останавливаться здесь на всех знаках внимания, оказанных друг другу этими знатными особами.
Не желая совершенно отказываться от задуманного, Государь решил сосредоточить свои попечения на Тюнагоне. Воспользовавшись тем, что Удайсё, заболев, подал в отставку, Государь поспешил передать его звание сыну Гэндзи, рассчитывая, что пиршества в честь этого назначения станут достойным продолжением празднеств, проводившихся в доме на Шестой линии. Выразив Государю свою благодарность, Гэндзи сказал смиренно:
— Ведь он так еще молод...
Для праздничной церемонии подготовили северо-восточную часть дома, и, хотя решено было обойтись без широкой огласки, вряд ли когда-нибудь по такому случаю устраивалось столь пышное пиршество. В разных покоях выставили богатое угощение, присланное по высочайшему указанию из дворцовых хранилищ.
То-тюдзё поручено было подготовить точно такие же рисовые колобки, какие готовят во Дворце. На церемонии присутствовали пять принцев крови, левый и правый министры, два дайнагона, три Тюнагона, пять сайсё, а также почти все придворные из свит Государя, принца Весенних покоев и из дворца Судзаку.
О праздничной утвари позаботился Великий министр, получивший подробные указания от Государя. Согласно высочайшей воле он должен был лично участвовать в церемонии. Такая честь немало смутила Гэндзи.
Великий министр сидел напротив хозяина дома, лицом к главным покоям. Его мужественная, величественная красота достигла к тому времени полного расцвета. Гэндзи же казался совсем молодым, словно годы были над ним не властны.
Четырехстворчатая ширма, расписанная самим Государем, была удивительно хороша: бледно-лиловый китайский шелк как нельзя лучше сочетался с выполненными тушью рисунками, отличавшимися таким богатством оттенков, что рядом с ними меркли даже многоцветные весенние и осенние пейзажи. Возможно, впрочем, зрители были слишком пристрастны, и, не будь им известно, что рисунки принадлежат кисти Государя...
Шкафчики для резных фигурок и музыкальные инструменты, как струнные, так и духовые, были доставлены из Императорского архива. Влияние, которым пользовался в мире новый удайсё, придавало особую значительность происходящему.
Пока чиновники из Левой и Правой конюшен, из Шести отрядов охраны выстраивали перед домом сорок коней, передавая их друг другу от низших к высшим, день склонился к вечеру.
Обычные для таких случаев танцы «Десять тысяч лет» и «Возблагодарим Государя за милости» были исполнены весьма кратко, только чтобы не нарушать установленного порядка, после чего приступили к музицированию, причем исполнители, воодушевленные присутствием Великого министра, старались изо всех сил.
На бива, как всегда, играл принц Хёбукё, поистине не имеющий себе равных. Хозяин дома играл на китайском кото, а Великий министр — на японском. Потому ли, что давно уже не музицировали они вместе, или по какой другой причине, но только Гэндзи едва не плакат от умиления и восхищения, слушая игру министра. Сам же он, не пренебрегая сокровеннейшими приемами, извлекал из китайского кото невыразимо сладостные звуки.
Разговор зашел о прошлом, и, разумеется, Великий министр не преминул выразить надежду на то, что узы, их связывающие, будут укрепляться и впредь. Много раз передавали они друг другу чашу с вином и, внимая дивным звукам музыки, не могли сдержать хмельных слез.
Дары Великому министру — превосходное японское кото, корейская флейта, одна из любимых флейт Гэндзи, пара сандаловых ларцов с китайскими и японскими книгами — были отправлены следом за его каретой.
Юноши из правой Личной охраны громко заиграли на корейских инструментах, благодаря за пожалованных коней. Вознаграждение чиновникам из Шести отрядов охраны поднес новый удайсё.
Хозяин дома на Шестой линии, никогда не питавший пристрастия к чрезмерной роскоши, и на этот раз призывал к умеренности, но слишком высокие особы были с ним связаны. Естественно, что церемония, в подготовке которой участвовал сам Государь, не говоря уже о принце Весенних покоев, Государе из дворца Судзаку и Государыне-супруге, вылилась в великолепное празднество.
Гэндзи нередко сетовал на то, что не было у него других сыновей, но его единственный сын стоил многих, и мог ли он не гордиться им? Всеми возможными достоинствами был наделен Удайсё, в мире почитали и любили его.
Гэндзи часто вспоминал о том, как некогда враждовали между собой мать Удайсё и миясудокоро из Исэ. Право, трудно было представить себе тогда, что судьбы их детей сложатся именно таким образом.
Наряд для Удайсё к этому дню подготовила обитательница Западных покоев. А о дарах для участников церемонии и прочем позаботилась госпожа Северных покоев из дома на Третьей линии.
Раньше обитательница Западных покоев знала лишь понаслышке, сколь великолепны празднества, устраиваемые в доме на Шестой линии. Смела ли она мечтать о том, что и ей когда-нибудь выпадет честь участвовать в них? Но вот благодаря Удайсё она тоже попала в число достойнейших.
Год сменился новым. Подошел срок обитательницы павильона Павлоний, и начиная с Первого дня Первой луны в доме на Шестой линии беспрестанно творили молитвы и заклинания, не говоря уже о том, что во многих храмах и святилищах были заказаны соответствующие молебны.
Гэндзи заранее содрогался от страха, думая о предстоящем событии, ибо хорошо знал, сколь ужасны могут быть последствия. Разумеется, его всегда огорчало и печалило то, что у госпожи Весенних покоев не было детей, но, с другой стороны, он радовался этому, ибо слишком боялся ее потерять. Нёго же была так хрупка...
Уже на Вторую луну в ее облике произошли заметные перемены, она испытывала постоянное недомогание, и все пребывали в величайшей тревоге. Предсказатели настаивали на перемене места и строгом воздержании, поэтому нёго перевели в срединный флигель той части дома, где жила госпожа Акаси. Перевозить ее в другое, более отдаленное место, очевидно, сочли неразумным.
Северо-западная часть дома состояла из двух больших флигелей, окруженных галереями. Вдоль этих галерей установили глиняные алтари для оградительных служб[20], в доме собрались самые мудрые заклинатели и беспрестанно читались молитвы. Мать нёго волновалась более других, понимая, что близится миг, когда станет наконец ясно, каково было ее предопределение.
Старая монахиня к тому времени совершенно повредилась в уме. «Уж не сон ли?» — думала она, глядя на внучку, и не отходила от нее ни на шаг, с нетерпением ожидая: «Когда же?»
Госпожа Акаси давно уже находилась при дочери постоянно, но почти никогда не говорила с ней о своем прошлом. Старая монахиня же, изнемогая от радости, то и дело приходила к госпоже нёго и, заливаясь слезами, дрожащим голосом рассказывала ей о старых временах. Сначала та смотрела на нее с удивлением и даже с некоторой неприязнью, но, догадавшись по некоторым намекам, кем приходится ей эта старуха, стала обращаться с ней ласково. Рыдая, старая монахиня рассказывала внучке о том, как она родилась, как приехал к ним в бухту Акаси ее отец, как все горевали, когда пришла ему пора возвращаться, как печалились, что столь непродолжительным оказался этот союз, и как радовались, что благодаря ему семейство старого монаха удостоилось таких милостей. «Как трогательно! — подумала нёго, и слезы навернулись у нее на глазах. — Когда б не эта монахиня, я так и осталась бы в неведении. Значит, мне нечего гордиться своим происхождением, скорее всего я не заслуживаю даже чести занимать столь высокое положение при дворе. Когда б не попечения госпожи Весенних покоев, столько сил отдавшей моему воспитанию, я вряд ли сумела бы составить себе доброе имя. О, как могла я полагать себя выше других, надменно пренебрегая живущими рядом дамами! Представляю себе, что обо мне говорят!»
Разумеется, нёго из павильона Павлоний и раньше знала о том, что мать ее принадлежит к семейству, которого значение в мире весьма невелико, но ей и в голову не приходило, что сама она родилась в такой глуши. Наверное, она была слишком беспечна, жила, ничего вокруг не замечая... Неизъяснимая горесть стеснила ей сердце, когда услышала она о Вступившем на Путь, который, окончательно отказавшись от мира, жил отшельником в далеких горах...
Нёго сидела, погрузившись в глубокую задумчивость, когда в покои вошла ее мать. Дневные обряды уже начались, и рядом с нёго никого не было. Этим-то и воспользовалась старая монахиня, чтобы приблизиться к внучке.
— О, как дурно! — рассердилась госпожа Акаси. — Отчего вы не поставили хотя бы низкий занавес? Ветер сильный, довольно одного порыва... Можно подумать, что вы врачеватель[21]. А ведь лет вам уже немало...
