Дочь Сугавара-но Такасуэ - Сарасина никки. Одинокая луна в Сарасина
О том, чтобы добраться до края Исэ, и думать было нечего. Да и во дворце — как смогу я ей помолиться? И я, в беспечности своей, подумала, что достаточно будет возносить молитвы небесному светилу.
* * *Одна наша родственница постриглась в монахини и ушла в обитель Сюгакуин[74]. Зимой я написала ей:
Не в силах справиться с собой,Роняю слезы,Представлю только:Горная обительЗимой во власти бурь.
Ответ был:
Сквозь заросли пробившись,Однажды ты меня уж навестила,Так загляни же в сердце:Летний сумрак леса,Когда все ветви густо заплелись».[75]
* * *Отец мой, служивший в Адзума, преодолел все невзгоды и наконец-то вернулся в столицу. Уйдя на покой, он поселился в Восточных горах, и мы все к нему приехали — это была очень радостная встреча, и всю лунную ночь мы беседовали.
Что сбудется сегодняшняя ночь,Что в нашем мире может так случиться,Мечтать не смелаТой порой осенней,Когда расстались мы с тобою.
Когда я произнесла эти стихи, отец расплакался и ответил:
Отчего все надежды моиНе сбываются вовсе?Так я сетовал горько на жизнь,Теперь же я счастливИ судьбою доволен.
Если вспомнить, как я горевала, когда отец дал мне понять, что мы расстаёмся с ним навек, то теперешняя моя радость, что я дождалась, и он вернулся невредим, была безгранична. Но отец сказал: «Я не раз замечал за другими — человек уж стар, одряхлел, а всё продолжает служить, и это выглядит очень неприятно. Мне следует отныне затвориться у себя дома и уйти от мирских дел». От этих слов, оттого, что отец решил, что для него ничего уже не осталось в этой жизни, я не могла не испугаться и чувствовала себя подавленно
***Там, где мы теперь жили, с востока были широкие равнины, окаймленные горами: из-за вершины горы Хиэй выглядывала гора Инари и другие горы, — видно было очень далеко. С юга до наших ушей доносился грозный шум ветров в сосновом лесу на холмах Нараби[76], а возле самого дома, у подножия холма, слышались звуки трещоток, говорят, что они отпугивают птиц с поля, — я чувствовала себя словно в деревне, — и это было презабавно.
Ясными лунными ночами окрестности были очень красивы, и я любовалась ими до самого утра. Одна моя знакомая была теперь далеко, и от неё давно не доходили вести — как же была я удивлена, когда ко мне заглянул человек и передал от неё приветное слово, мол, здорова ли я, и тому подобное. Я велела сказать ей следующее:
О нас забыли,Люди нас не навещаютВ селенье этом горном,Лишь ветер осени стучитсяВ ограду из кустов мисканта.
* * *В десятую луну мы перебрались в столицу.
Матушка стала монахиней, и хотя она оставалась в одном с нами доме, но жила отдельно от семьи. Отец сделал хозяйкой меня, а сам словно отступил в тень и оборвал все связи с миром. Глядя на него, я чувствовала, что он едва ли может быть опорой, и это меня пугало. Как-то от близких нам людей, которые знали моё положение, пришла записка с приглашением ко двору: «Чем так вот бесцельно скучать и грустить, не лучше ли…»
Мой старомодный батюшка полагал, что служить при дворе тяжело, и не отпускал меня, но нашлись люди, которые сказали ему:
«Теперь в свете только так и можно продвинуться, все так делают нынче. К тому же, сам собой может подвернуться случай… Испытайте же судьбу!» И вот, скрепя сердце, отец позволил мне ехать во дворец.
* * *Сначала я явилась всего на один вечер. Поверх восьми слоев нижних одежд оттенка «хризантема» я была облачена в тёмно-пурпурный шёлковый верхний наряд. Всегда погружённая в чтение повестей, я не имела ни связей, ни знакомств в свете, и, живя под крылышком своих родителей, людей старого склада, я только и умела, что любоваться луной и цветами. Теперь, попав в общество, я сама себя не помнила, не зная, сон это или явь… На рассвете я вернулась домой.
Душою неискушённая провинциалка, я раньше думала, что по сравнению с размеренной жизнью в родительском доме, я много интересного смогу увидеть и услышать, будут у меня и свои радости… Временами я и теперь на это надеялась, но привыкала к новому месту с трудом, и уже видно было, что меня ждали лишь разочарования. Хотя я это понимала, как мне было поступить?
В двенадцатую луну я снова поехала ко двору. На этот раз у меня была своя комната, и я прислуживала во дворце не один день. Иногда приходилось и ночь проводить в высочайших покоях, лёжа бок о бок с совсем незнакомыми дамами. Я не могла далее задремать от смущения и робости, и проливала слезы, а на рассвете, ещё в темноте, возвращалась в свою комнату и весь день представляла, как тоскуют без меня мои старые и немощные родители, для которых я единственная опора. Все мысли мои были — любовь и тревога о них. Да и племянницы мои, рано лишившиеся матери — почти с самого своего рождения они были со мной, даже спать я их укладывала возле себя, одну справа, а другую слева, — их я тоже вспоминала и жалела. Так я и жила, словно душа блуждала где-то далеко-далеко… Во дворце же мне всё время казалось, что на меня смотрят, даже потихоньку подглядывают, и я смущалась и чувствовала себя крайне стеснённо.
Но вот прошло десять дней, и я вернулась домой. Отец и мать ждали меня, приготовив жаровню с угольями[77]. Лишь только увидев меня, спускающуюся из экипажа, отец расплакался: «Когда ты была дома, к нам кто-то иногда заглядывал, иногда посыльные приходили, а в эти дни — хоть бы голос чей-то раздался, хоть бы тень человеческая промелькнула! Никого, одиночество и тоска. Как мне, старику, жить?» — на него было больно смотреть. На следующее утро он говорил: «Вот ты нынче здесь, и к нам всё время кто-то приходит, стало гораздо живее!» — а сам всё время сидел напротив меня. Мне было так жаль родителей! У меня самой глаза были полны слез, и я думала — неужели же я так нужна им?
***
Говорят, что даже мудрецу очень редко выпадает увидеть сон о своих прежних рождениях, а мне, плутающей в этом мире без опоры и цели, такой сон приснился. Я была в молитвенном зале храма Киёмидзу, и ко мне подошёл человек, по виду монах высокого звания:
— В прежней жизни ты была монахом в этом храме. В воздаяние за то, что тобою было вырезано множество деревянных статуй Будды, ты возродилась теперь в благородном семействе. Будда высотой в один дзё и шесть сяку, который стоит у восточной стены этого зала, тоже вырезан тобою. Смерть пришла к тебе как раз, когда ты покрывала статую золотой фольгой.
— Но ведь этого нельзя так оставить! Я теперь же должна закончить работу и позолотить статую! — сказала я.
— Когда ты умерла, другой человек покрыл её позолотой и освятил.
После того, как я увидела этот сон, мне следовало бы всей душой отдаться паломничеству и совершать подношения в храме Киёмидзу, ведь в прошлом рождении я уже познала силу молитвы, вознесенной в этом храме, и может быть, благодать была бы вновь мне ниспослана… Теперь уже бесполезно об этом говорить, так как ни паломничества, ни подношений не последовало, я оставила и этот сон без внимания.
В двадцать пятый день двенадцатой луны я была приглашена во дворец на праздник возглашения имён будд[78], и отправилась, полагая, что это только на один вечер. Присутствовало около сорока дам, все в белых нижних одеждах «кину» и в тёмно-пурпурных верхних нарядах. Я пряталась за спину той знакомой дамы, которая пригласила меня на дворцовую службу, и старалась затеряться среди всех остальных, а на рассвете вернулась домой. Был очень сильный снегопад, хлопья летели со всех сторон, и на рукаве моего шёлкового пурпурного наряда виднелось смутное отражение утренней луны — казалось, что лик её влажен от слез.
И год уж на исходе,И эта ночь…Луны рассветной отблескНа рукаве моём,Как тень непостоянства.
Если бы я так и продолжала бывать при дворе, то привыкла бы в конце концов к дворцовой службе, ведь хотя я и сторонилась общества, но не до такой степени, чтобы прослыть неуживчивой, и со временем ко мне бы стали относиться так же, как и к остальным. Однако вскоре родители, уж не знаю, что было у них на сердце, заперли меня дома Это моё новое положение[79] отнюдь не прибавило нам ни блеска, ни могущества как можно было бы ожидать, и хоть я в своих наивных мечтаниях была непритязательна, реальность оказалась уж слишком на них не похожа. Мне оставалось только в одиночестве повторять про себя:
