Сюэцинь Цао - Сон в красном тереме. Т. 1. Гл. I – XL.

– Ай! Это вы все сами придумали! – воскликнула Юаньян, прищелкнув языком, и покраснела от смущения. – Ох, и вытру я свои грязные руки о ваше лицо!

Она встала и потянулась руками к Фэнцзе.

– Дорогая сестра! – притворившись испуганной, взмолилась Фэнцзе. – Извини меня!

– Если бы даже Юаньян захотела перейти жить ко второму господину Цзя Ляню, сестра Инъэр ей никогда не простила бы этого! – рассмеялась Хупо. – Вы только поглядите, она не съела и двух крабов, а уже успела выпить два блюдца уксуса![274]

Пинъэр, чистившая жирного краба, вскочила и хотела мазнуть им Хупо по лицу.

– Сейчас я тебе покажу, болтушка! – в шутку напустилась она на девушку.

Хупо, смеясь, увернулась, и Пинъэр угодила крабом прямо в щеку Фэнцзе.

– Ай-я! – вскрикнула Фэнцзе от неожиданности.

Все громко расхохотались.

– Ах ты дохлятина! – рассердилась Фэнцзе, но тут же, не выдержав, рассмеялась. – Так объелась, что ничего не видишь! Меня вздумала мазать?

Пинъэр поспешно вытерла Фэнцзе щеку и побежала за водой.

– Амитаба! – воскликнула Юаньян. – Это вам в наказание за то, что вздумали шутить надо мной!

– Что там у вас случилось? – раздался голос матушки Цзя, которая услышала шум и смех на террасе. – Расскажите, мы тоже посмеемся!

– Вторая госпожа хотела у нас стащить краба, а Пинъэр рассердилась и измазала ей лицо, – ответила Юаньян, – вот они и подрались.

Матушка Цзя и госпожа Ван рассмеялись.

– Вы бы хоть пожалели ее, – сказала матушка Цзя, – неужели не видите, до чего она тощая да хилая? Дали бы и ей немного попробовать.

– Хватит с нее и клешней, – со смехом ответили Юаньян и остальные служанки.

Между тем Фэнцзе успела умыться, вернулась в павильон и опять стала прислуживать матушке Цзя.

Болезненная Дайюй съела лишь две клешни. Матушка Цзя тоже была осторожна. Вскоре все вымыли руки и отправились любоваться цветами, рыбками в пруду, гулять и развлекаться.

– Ветер поднялся, – сказала госпожа Ван матушке Цзя, – вам лучше вернуться домой. А завтра, если будет желание, можно снова сюда прийти.

– Я об этом подумала, – согласилась матушка Цзя, – только не хотела своим уходом портить всем настроение. Но раз и ты так считаешь, давай уйдем.

Она обернулась к Сянъюнь и сказала:

– Смотри, чтобы брат Баоюй не съел лишнего!

– Непременно! – кивнув головой, пообещала Сянъюнь.

– И вы не очень-то увлекайтесь, – обратилась матушка Цзя к Баочай и Сянъюнь. – Крабы хоть и вкусны, но пользы от них никакой. Только живот может разболеться, если не знать меры.

– Конечно! – поддакнули девушки.

Проводив матушку Цзя и госпожу Ван до ворот, они вернулись и приказали снова накрыть столы.

– Пожалуй, не стоит, – заметил Баоюй, – давайте лучше займемся стихами. А посреди павильона надо поставить большой круглый стол, подать вино и закуски, пусть каждый ест и пьет сколько хочет. Так куда интереснее.

– Совершенно верно, – поддержала его Баочай.

– Все это так, – заметила Сянъюнь, – но вы забыли о служанках.

– Для них накроем отдельный стол, – ответили ей.

Сянъюнь распорядилась накрыть еще стол, положила на блюдо горячих крабов и предложила Сижэнь, Цзыцзюань, Сыци, Шишу, Жухуа, Инъэр и Цуймо занять места.

На склоне холма в тени коричного дерева разостлали два цветных коврика, расставили вино и закуски и усадили там младших служанок, наказав им быть наготове на случай, если они понадобятся.

Затем Сянъюнь достала листок с темами для стихов и булавками приколола к стене. Но, прочитав, все дружно заявили, что темы совсем незнакомые и малопонятные и сочинять стихи будет трудно. Тогда Сянъюнь заявила, что задавать рифмы не станет.

– Вот и хорошо, – заметил Баоюй. – Не люблю заданные рифмы.

Дайюй не очень нравились крабы, да и вином она не увлекалась, поэтому приказала принести табуретку, села у самых перил и забросила удочку в пруд. Баочай, облокотившись о подоконник, срывала лепестки с веточки коричника, которую держала в руке, и бросала в пруд, наблюдая, как их хватают рыбки.

Сянъюнь, постояв в раздумье, подошла к Сижэнь и девочкам-служанкам, велела им расположиться на склоне холма и угощаться.

Таньчунь, Сичунь и Ли Вань, прячась в тени ивы, наблюдали за цаплями и проносившимися над водой чайками. Неподалеку под кустом жасмина устроилась Инчунь и от нечего делать накалывала иголкой лепестки цветов.

Понаблюдав, как Дайюй удит рыбу, Баоюй подошел к Баочай, поболтал с нею, пошутил, затем направился к столу, возле которого стояла Сижэнь, лакомившаяся крабами, и выпил немного вина. Сижэнь быстро очистила краба и сунула ему в рот.

В это время к столу подошла Дайюй и взяла в одну руку чайник из черненого серебра, а в другую – хрустальный бокал с резьбой в виде листьев банана. К ней подбежали служанки, чтобы налить вина.

– Ешьте, – сказала Дайюй. – Я сама налью.

Она наполнила кубок до половины, но, когда заглянула в него, оказалось, что это желтая рисовая водка.

– Не годится, – заметила она, – нужно подогретое гаоляновое вино. У меня от крабов изжога!

– Вот подогретое вино! – отозвался Баоюй и велел служанкам принести чайник с вином, настоянным на листьях акации.

Дайюй отпила глоток и поставила кубок на стол. К ней подошла Баочай, взяла со стола другой кубок, отпила немного и тоже поставила. Затем взяла кисть, обмакнула в тушь, зачеркнула на листе название «Вспоминаю хризантему» и написала «Царевна Душистых трав».

– Дорогая сестра! – поспешил сказать Баоюй. – Только не бери второе стихотворение, я уже придумал для него четыре строки.

– Напрасно волнуешься, – промолвила Баочай. – Я с трудом сочинила первое!

Дайюй между тем молча взяла со стола кисть, зачеркнула «Вопрошаю хризантему» и «Сон о хризантеме», а ниже написала «Фея реки Сяосян». Тут и Баоюй схватил кисть и против названия «Ищу хризантему» поставил – «Княжич, Наслаждающийся пурпуром».

– Вот и хорошо! – вскричала Таньчунь. – «Прикалываю к волосам хризантему» пока никто не взял – оставляю стихотворение за собой!

Затем она обратилась к Баоюю:

– Мы условились не употреблять слов «девичий», «спальня», «покои» и им подобных, не забывай об этом!

Пока они разговаривали, подошла Сянъюнь, зачеркнула «Любуюсь хризантемой» и «Застолье с хризантемами» и поставила внизу свое имя.

– Тебе тоже нужен псевдоним! – воскликнула Таньчунь.

Сянъюнь улыбнулась:

– У нас дома есть несколько террас, но ни на одной из них я не живу, – какой же интерес брать их названия для своего псевдонима?!

– Ведь только сейчас старая госпожа рассказывала, что у вас дома была беседка над водой под названием башня Утренней зари у изголовья. Чем плохо? Правда, ее давно уже нет, но это неважно!

– Верно! Верно! – одобрительно закричали все хором.

Не дожидаясь, пока они договорятся между собой, Баоюй схватил кисть, зачеркнул иероглифы «Сянъюнь» и вместо них написал «Подруга Утренней зари».

Не прошло времени, достаточного для того, чтобы пообедать, как все двенадцать тем были разобраны. Написанные стихи передали Инчунь. Девушка их переписала, проставила возле каждого псевдоним, вручила Ли Вань, и та прочла все по порядку.

Как хотелось бы мне, чтобы западный ветерЭти скучные мысли собрал и умчал.Покраснела осока, камыши побелели,И терзает мне душу все та же печаль.За оградою пусто, старый сад наш дряхлеет,И следа не оставив, грустно осень ушла,Мерзнет в небе луна, чистый иней прозрачен,А мечта, как и прежде, неизменна, светла.Вспоминаю о прошлом – и сердцем за гусемУстремляюсь в тот край, что отсюда далек.…Вот сижу я одна. Мне одной одиноко.Целый вечер стучит за оградой валек…Кто меня пожалеет, поймет и узнает,Что цветок этот желтый растревожил меня?Верю: в праздник Чунъян я слова утешеньяНаконец-то услышу средь яркого дня!

По инею в забвенье в час рассветаЯ совершу один прогулку эту.Зачем вино? Лекарства ни к чему!Не затуманить ими грез поэту.До инея, под ясною лунойВ чьем доме всходы породило семя?Там, за оградой, около перил,Ищу, ищу: где он, цветок осенний?Ушел я бодрым шагом далеко,И бурно поднималось вдохновенье,И все ж не отразило пылких чувствХолодное мое стихотворенье.И желтый тот цветок вдруг пожалелИ пожеланье выразил такое:«Поэт! Но это лучше, чем искатьКакой-нибудь кабак, бродя с клюкою!»

Мотыгу взяв, из садов осеннихРостки перенес я к родным местамИ посадил их перед оградой.Никто за меня не работал – я сам.Вчерашней ночью совсем нежданноДождь припустил вдруг и жизнь им дал,Сегодня утром – еще был иней —Цветы на ветках я увидал.Я много тысяч пропел романсов, —И слог холодный и ровный тон, —И хризантему, блюдя обычай,Душистым, нежным полил вином.Слегка под хмелем, взрыхлил я землюИ молвил, нежным чувством томим:«Пусть пыль мирская за три дорожкиНе просочится к цветам моим!»[275]

Сад покинув чужой, поселилась ты здесь,Став дороже мне золота в слитке,В этих ветках лишь холод и белизна,В тех тепло и яркость в избытке.У ограды – там, где чернобыльник не густ,Не покрыв головы, я мечтаю.Холод чист и душист. Я читаю стихи.На колени ладонь опускаю…Было много непонятых миром господ,Нрав их был и суровым и грозным, —Их понять только я в этом мире могу,Только я – их созвучье и отзвук.Этой осени луч и теченье временНе обманут, надежда осталась, —Я при встрече с тобой, зная родственность душ,Не жалею, что радость промчалась…

По струнам цина ударяя, гостям я подношу виноИ, торжествуя, видеть рада со мной пирующих подруг.Стол убран пышно и отменно, застолья наступает час,Нет дела никому, сколь тесен моих привязанностей круг.Я в стороне сижу как будто, но ощущаю ароматИ ясно вижу: три дорожки блестят, окроплены росой.Мне не до книг, я их отброшу – лишь суета мирская в них.Я вижу только эти ветки со всей осенней их красой.Опавший на бумагу шторы приносит иней чистоту,И мне невольно он навеял воспоминанья и мечты,Припомнилась мне та прогулка в вечерний, предзакатный часИ облюбованные мною в саду холодные цветы…Они и я надменно смотрим на этот неприглядный мир,Во многом сходны мы и знаем – что нам любить, что не любить.Пусть расцветает персик, груша, когда весенняя пора,Но не дано цветам весенним осенние цветы затмить!

Сокровенное слово ищу я в стихеИ средь белого дня и в ночи, —Огибаю ограду, у камня сажусь, —И мне кажется – слово звучит…Раз на кончике кисти живет красота,Иней выпадет – я опишу,А потом, аромат своих слов не тая,Я послушать луну попрошу…О, как много бумаги исчерчено мной, —Холод, жалость и горечь обид,Но о сердце печальном, о боли чужойКто стихами сейчас говорит?Все ж со времени Тао[276] по нынешний деньСтиль высокий не умер пока,И его о цветке хризантемы стихиПережили года и века!

Не беспредельна одержимость кисти,Стихи творящей с радостью и рвеньем;

А живопись дороже ль стихотворства?Накладно ли художника творенье?

Дабы зарисовать скопленье листьев,Для тысячи оттенков тушь нужна нам,

А сколько пятен требует, разливовОдин цветок, подернутый туманом!

Тут густ мазок, там – бледность… Все от ветра,И свет, и тень – как это необъятно!

А кисть в руке – в покое и в движенье —Весенним словно дышит ароматом.

Не верь, что у восточной я оградыЗря ветку хризантемы обломила,

Наклею в день Чунъян ее на ширму, —И в праздник мне не будет так уныло…

Хотела б узнать я о чувствах осенних…Кто даст на вопрос мой ответ?

Я знаю: в саду, у восточной ограды,Тех чувств ты раскроешь секрет…

«Скажи, – я услышала, – кто затаенно,Сей мир презирая, растет?

Кто, как и другие цветы, раскрываясь,Все медлит, все ищет и ждет?

В саду, где роса, и у дома, где иней,Не ты ли объята тоской?

Там гусь полетел, там сверчок занедужил, —Ты ж скована думой какой?»

Не надо твердить, что во всем этом миреНам некому душу излить,

Коль хочешь раскрыться, никто не решитсяТебя откровенья лишить.

Дни шли. Она росла в большом сосуде,Что у ограды нашего жилья.

Сорвав ее, я в зеркало взглянула:Красиво! Уж и вправду ль это я?

Чанъаньский княжич сей цветок увидитИ обомлеет, позабыв про сан,

Пэнцзэ правитель[277], господин почтенный,Потянется к вину и будет пьян!

На волосах роса трех троп садовых,А на висках – приятный холодок,

Когда б цветком украсили дерюгу,Дерюга стала б как осенний шелк.

Пусть от меня отводит взгляд прохожий,Высоких чувств не принижая зря,

А лучше скромно хлопает в ладоши, —И будет рад, о ней не говоря.

Осень собирает, умножаетКлад своих немеркнущих красот,

К трем тропам тайком я пробираюсь,Чтоб не слышно было, кто идет…

От окна мерцающий светильникТо как будто близок, то далек,

За ограду лунный свет пробился,Яшмой звякнул на вратах замок…

Мерзнет он, цветок мой ароматный,Но, однако, духом крепок он,

Жизнестоек, если выпал иней,И непостижим, впадая в сон.

Драгоценность ночью ароматна,О, не мни ее и не топчи,

Только кто очам хмельным поможетРазличить всю красоту в ночи?

В разгаре осени хмельна по эту сторону оградыИ, как у осени, чиста моя душа и холодна,

Луна и облако плывут, не отрываясь друг от друга,И одинаково светлы то облако и та луна.

Пред сном Чжуан-цзы, в коем он кружился бабочкою пестрой,[278]Я не предамся слепоте, хоть и на небо вознесусь.

Но, думой в прошлое уйдя, ищу и ныне Тао Цяня,И полагаю: он со мной вошел бы в искренний союз,

Я в сон едва лишь погружусь – и снова, снова устремляюсьК тем вольным гусям в небесах, которых в край иной влечет,

И вздрогну вдруг, придя в себя, – и вновь доносится до слуха:Стрекочет в тишине ночной неумолкающий сверчок.

Вот сон развеян… А без грез в душе моей опять досада,И груз тяжелых тайных дум – их высказать бы, да кому?

…Трава зачахла, и мороз над нашим садом стелет дымку,И нет границ разливам чувств, привычных сердцу моему!

Роса застыла, превратившись в иней,Обвисли стебли, стройные дотоле,

При Малом снеге проводы устроим,Прощальный пир, обильное застолье!

И золото со временем тускнеет, —Но все ж благоухаешь ты покуда…

Увы, на стеблях не хватает листьев,Рассеял ветер гроздья изумруда…

Пал свет луны на половину ложа,Пронзительно опять сверчок стрекочет,

На десять тысяч ли – мороз и тучи,А караван гусей спешить не хочет.

Ну, что же, осень? До свиданья, осень!Прощаемся до будущего года!

Пока же разомкнем рукопожатье, —Грустить не будем даже в непогоду!

Слушая стихи, все дружно выражали свое восхищение и обменивались мнениями. Ли Вань сказала: