Древнерусская литература. Библиотека русской классики. Том 1 - Коллектив авторов
Тут же приежал и Феодор-покойник з детми ко мне побывать и спрашивался со мною, как ему жить: «В рубашкель-де ходить али платье вздеть? Еретики-де ищут меня. Был-де я на Резани у архиепископа Лариона, скован сидел, и зело-де жестоко мучили меня. Реткой день плетьми не бивше пройдет, и нудили-де к причастью своему; и я-де уже изнемог и не ведаю, что сотворю. В нощи з горестию великою молихся Христу, да же бы меня избавил от них, и всяко много стужал. А се-де чепь вдрут грянула с меня, и двери-де отворились. Я-де, Богу поклонясь, и побрел ис полаты вон, к воротам пришел, ано и ворота отворены! Я-де и управился путем. К свету-де уж далеконько дорогою бреду, а се двое на лошадях погонею за мною бегут. Я-де-таки подле стороны дороги бреду: оне-де и пробежали меня. А се-де розсветало. Едут против меня назад, а сами меня бранят: „Ушел-де, блядин сын! Где-де ево возьмешь?“ Да и опять-де проехали, не видали меня. Я-де помаленку и к Москве прибрел. Как ныне мне велишь: туды ль-де паки мучитца итти или-де здесь таитца от них? Как бы-де Бога не прогневить?» Я, подумав, велел ему платье носить и посреде людей таяся жить. А, однако, не утаил: нашел дьявол и в платье и велел задавить. Миленькой мой, храбрый воин Христов был. Зело вера и ревность тепла ко Христу была; не видал инова подвижника и слезоточца такова. Поклонов тысящу откладет да сядет на полу и плачет часа два или три. Жил со мною лето в одной избе. Бывало, покою не даст. Мне еще не моглось в то время, в комнатке двое нас. И много часа три полежит, да и встанет на правило. Я лежу или сплю, а он, молясь и плачючи, приступит ко мне и станет говорить: «Как тебе сорома нет? Веть ты протопоп. Чем было тебе нас понуждать, а ты и сам ленив!» Да и роскачает меня. Он кланяется за меня, а я сидя молитвы говорю: спина у меня болела гораздо. Он и сам, миленькой, скорбен был: черев из него вышло три аршина, а вдругоряд пять аршин — от тяготы зимныя и от побой. Бродил в одной рубашке и босиком на Устюге годов с пять, зело велику нужду терпел от мраза и от побои. Сказывал мне: «Ногами-теми, что кочением мерзлым, но каменью-тому-де бью, а как-де в тепло войду, зело-де рвет и болит, как-де сперва учал странствовати, а се-де лехче да лехче, да не стало и болеть». Отец у него в Новегороде богат гораздо, сказывал мне, мытоимец-де, Феодором же зовут, а он уроженец мезенской, и баба у него, и дядя, и вся родня на Мезени. Бог изволил, и удавили его на виселице отступники у родни на Мезени. А уродствовать-тово как обещался Богу, да солгал, так-де морем ездил на ладье к городу с Мезени, и погодою било нас, и, не ведаю-де как упал в море, а ногами зацепился за петлю и долго висел: голова в воде, а ноги вверху; и на ум-де взбрело обещание, яко не солгу, аще от потопления мя Бог избавит. И не вем-де, кто силен, выпехнул меня из воды на полубы; в тех-де мест стал странствовать. Домой приехав, житие свое девством прошел, Бог изволил. Многие борьбы блудныя бывали, да всяко сохранил Владыко; слава Богу о нем, и умер за християнскую веру! Добро, он уже скончал свой подвиг, как то еще мы до пристанища доедем? Во глубине еще пловем, берегу не видеть, грести надобе прилежно, чтоб здорово за дружиною в пристанище достигнуть. Старец, не станем много спать: дьявол около темниц наших бодро зело ходит, хочется ему нас гораздо, да силен Христос и нас не покинуть. Я дьявола не боюсь, боюсь Господа своего, Творца и Содетеля и Владыки; а дьявол — какая диковина, чево ево боятца! Боятца подобает Бога и заповеди Его соблюдати, так и мы со Христом ладно до пристанища доедем.
И Афонасей уродивый крепко же житье проходил, покойник, сын же мне был духовной, во иноцех Авраамий, ревнив же о Христе и сей был гораздо, но нравом Феодора смирнее. Слез река же от очию истекала, так же бос и в одной рубашке ходил зиму и лето и много же терпел дождя и мраза, постригшися, и в пустыни пожил, да отступники и тово муча много и сожгли в огне на Москве, на Болоте. Пускай его испекли — хлеб сладок святей Троице. Павел Крутицкой за бороду ево драл и по щокам бил своими руками, а он истиха писанием обличал их отступление. Таж и плетьми били и, муча всяко, кончали во огне за старую нашу християнскую веру. Он же скончался о Христе Исусе после Феодорова удавления два года спустя.
И Лука Лаврентиевич, сын же мне был духовной, что на Мезени вместе с Феодором удавили те же отступники, на висилице повеся; смирен нрав имел, покойник; говорил, яко плакал, москвитин родом, у матери вдовы сын был единочаден, сапожник чином, молод леты — годов в полтретьятцеть — да ум столетен. Егда вопроси его Пилат[425]: «Как ты, мужик, крестисся?» — он же отвеща: «Как батюшко мой, протопоп Аввакум, так и я крещуся». И много говоря, предаде его в темницу, потом с Москвы указали удавить, так же, что и Феодора, на висилице повеся; он же и скончался о Христе Исусе.
Милые мои, сердечные други, помогайте и нам, бедным, молитвами своими, да же бы и нам о Христе подвиг сей мирно скончати. Полно мне про детей-тех говорить, стану паки про себя сказывать.
Как ис Пафнутьева монастыря привезли меня к Москве и, на подворье поставя, многажды водили в Чюдов, грызлися, что собаки, со мною власти. Таж перед вселенских привели меня патриархов[426], и наши все тут же сидят, что лисы. Много от Писания говорил с патриархами: Бог отверз уста мое грешные, и посрамил их Христос устами моими. Последнее слово со мною говорили: «Что-де ты упрям, Аввакум? Вся-де наша Палестина — и серби, и албанасы, и волохи, и римляня, и ляхи, — все-де трема персты крестятся, один-де ты стоишь во своем упорстве и крестисся пятью персты! Так-де не подобает». И я им отвещал о Христе сице: «Вселенстии учителие! Рим давно упал и лежит невсклонно, а ляхи с ним же погибли, до конца враги быша християном. А и у вас православие пестро стало от насилия турскаго Магмета, да и дивить на вас нельзя: немощни есте стали. И впредь приезжайте к нам учитца: у нас Божиею благодатию самодержство. До Никона-отступника у наших князей и царей все было православие чисто и непорочно и церковь была немятежна. Никон, волк, со дьяволом предали трема персты креститца. А первые наши пастыри, якоже сами пятию персты крестились, тако же пятию персты и благословляли по преданию святых отец наших: Мелетия Антиохийскаго и Феодорита Блаженнаго, Петра Дамаскина и Максима Грека. Еще же и московский поместный бывыи собор при царе Иванне[427] так же слагати персты, и креститися, и благословляти повелевает, якоже и прежнии святии отцы — Мелетий и прочии — научиша. Тогда при царе Иване на соборе быша знаменоносцы: Гурий, смоленский епископ, и Варсонофий тверский, иже и быша казанские чюдотворцы, и Филипп, соловецкий игумен, иже и митрополит московской, и иные от святых русских». И патриарси, выслушав, задумалися; а наши, что волчонки, вскоча завыли и блевать стали на отцов своих, говоря: «Глупы-де были и не смыслили наши святые; неучоные люди были и грамоте не умели, — чему-де им верить?» О Боже святый! Како претерпе святых своих толикая досаждения! Мне, бедному, горько, а делать нечева стало. Побранил их колко мог, и последнее рек слово: «Чист есм аз и прах прилепший от ног своих оттрясаю пред вами, по писанному: „Лутче един, творяи волю Божию, нежели тмы беззаконных!“» Так на меня и пуще закричали: «Возьми, возьми его! Всех нас обезчестил!» Да толкать и бить меня стали; и патриархи сами на меня бросились грудою, человек их с сорок, чаю, было. Все кричат, что татаровя. Ухватил дьяк Иван Уаров, да и потащил меня. И я закричал: «Постой, не бейте!» Так оне все отскочили. И я толмачю архимариту Денису[428] стал говорить: «Говори, Денис, патриархам, — апостол Павел пишет: „Таков нам подобаше архиерей: преподобен, незлобив“, и прочая; а вы, убивше человека неповинна, как литоргисать станете?» Так оне сели. И я отшед ко дверям да на бок повалился, а сам говорю: «Посидите вы, а я полежу». Так оне смеются: «Дурак-де протопоп-от: и патриархов не почитает». И я говорю: «Мы уроди Христа ради! Вы славни, мы же безчестни! Вы сильни, мы же немощни». Потом паки ко мне пришли власти и про «аллилуия» стали говорить со мною. И мне Христос подал — Дионисием Ареопагитом римскую ту блядь посрамил в них. И Евфимей, чюдовской келарь, молыл: «Прав-де ты, нечева-де нам больши тово говорить с тобою». И повели меня на чепь.
