Автор неизвестен - повесть о победах московского государства
“Архиепископ же повеле церковныя двери затворити и крепко затвердити” (л. 45).
В других случаях ритмизованные пассажи с грамматическими рифмами или рифмоидами включают несколько строк:
“И начаша полские люди церкви божия разорити и православных христиан побивати,
государевы грады пустошити” (л. 38).
Как правило, внутри одной сложной синтаксической комбинации рифмуются отдельные слова, чаще выражения и предложения.
Украшение литературных произведений прозаическими рифмованными вкраплениями в текст и ритмической организацией речи было известно и до XVII в., но особенное распространение получило в исторических повестях о “Смуте”. [53] Для писателей “Смутного времени” введение в текст рифмованных отрывков становится своеобразным правилом хорошего тона. В произведениях этого периода рифмованные строки встречаются и в виде отдельных, изредка проскальзывающих в повествовательном изложении “сигналов”, и в ритмически организованных отрывках, где они перемежаются со строками нерифмованными, как в “Новой повести о преславном Российском царстве”. [54] Подобные примеры в большом количестве имеются и в “Повести…”. О недоброжелателях М. В. Скопина-Шуйского и о причинах их ненависти к нему сообщается в “Повести…” так:
“Тии же бояре, лестию всегубителя врага омрачишася и на злую зависть уклонишася, не хотяще многие его чести видети и славы о нем слышати, начаша же его усты своими лестию почитати, сердцем же своим велие зло на нь совещати, искаша же времени, како его погубити и злой смерти предати” (л. 31 об.).
Помимо общей тенденции к украшению произведений ритмической и рифмованной прозой, характерной для литературы о “Смуте” и несомненно отразившейся на стилистическом строе “Повести…”, столь же несомненно влияние в этом отношении на нее конкретного произведения. Одним из литературных источников “Повести…”, как уже отмечалось, послужила “Повесть о честнем житии царя и великаго князя Феодора Ивановича” патриарха Иова - самая ранняя из всех повестей о “Смуте”. [55] В этой повести “на общем фоне прозаического изложения постоянно встречаем рифмованные строки…”. [56]
Заметное подражание автора “Повести…” литературной манере патриарха Иова, прослеживающееся в трактовке отдельных образов, событий, сказалось и в широком использовании ритмической, снабженной рифмой, прозы. Однако автор “Повести…” по своему обыкновению и здесь проявил самостоятельность, придав заимствованному литературному приему гораздо большее значение, чем патриарх Иов. В его “Повести…” ритмически организованных отрывков, в которых рифмованные строки почти всегда сочетаются с нерифмованными, больше и объем их значительнее, чем в повести Иова. Иногда они составляют развернутые описания. Примером может служить вся первая часть рассказа об обороне Смоленска, из которой приведем хотя бы начало. Король Сигизмунд III
“…многи же ко граду прыступы и козни деяше и много приступаше, и ничто же сотворити можаше, и его боярскаго подвигу с Москвы ожидаше, и от града отступити хотяше, боящися его боярския премудрые храбрости и мужества и страшныя грозы устрашаясь. Тогда же во граде Смоленске государев боярин Михаиле Борисович Шеин с осадными яюдми града Смоленска многую осадную нужду терпяще, и неослабну надежду на человеколюбца бога имуще, и на милость его уповающе, и от князя Михаила Васильевича помощи и обороны ждуще, чаяще милости божия и его боярскаго приходу на очищение граду от государевых неприятелей” (л. 30-30 об.).
Ритмическая и рифмованная речь стала в “Повести…” одним из главных средств украшения стиля.
Рифмованные строки встречаются по всей “Повести…”, являясь обязательным стилистическим приемом как в описаниях событий, так и в характеристиках отдельных лиц, которым автор придавая особое значение. Вот один из подобных случаев: “немецкия полки” при погребении князя Скопина-Шуйского
“…горко плакали и тужили, от сердца воздыхающе, по своему их немецкому обычаю во главы своя биюще, и власы своя рвуще, и лица своя до пролития крови одираху, и со многими слезами, и своими иновещанными языки вещающе, и много причитающе… ” (л. 36-36 об.).
Большое место в “украшенном” стилистическом слое занимают риторические сентенции, появляющиеся почти всегда, когда автору нужно выразить отрицательное отношение к фактам, событиям, поступкам людей. Сообщая о появлении под осажденной Тулой Василия Шуйского, автор возмущенно говорит, что болотниковцы продолжали сражаться, “…не устыдеся царскаго прихода и не покоршеся ему, государю, на болшее себе изчезновение устремишася, видя свою конечную пагубу…”. После рассказа о подавлении восстания он удовлетворенно констатирует: “Тогда за беззаконие свое вси погибоша, и весь совет их погибе, и суетно сотворися умышление их” (л. 21).
После передачи Василия Шуйского в руки “королевским людей” безутешные москвичи “…плач к плачу прикладывающе и слезы к слезам прилагающе…” (л. 39 об.).
Все эти риторические сентенции основаны на стилистической симметрии. Суть этого приема, неоднократноприменяющегося в “Повести…”, и часто в усложненном виде, состоит в том, что второй член повторяет другими словами, но в одной синтаксической форме мысль первой части двучлена. [57]
Поступок Юрия Мнишка, нарушившего обещание не поддерживать Лжедимитрия II и выдавшего за него дочь, вызывает у автора “Повести…” и осуждение и сожаление. Поступок этот означает, что Мнишек обрекает себя на погибель, “…прелесть к прелести прилагая и беду к беде, не убояся онаго прежняго Ростригина убивства и своея беды, уклоняяся на конечную себе пагубу” (л. 23 об.). Это уже распространенная стилистическая симметрия.
В некоторых случаях риторические вставки морализирующего характера разрастаются в пространные назидательные рассуждения-отступления, уснащенные патетическими восклицаниями. Наиболее показательны в этом отношении предваряющие описания смерти Скопина-Шуйского и свержения Василия Шуйского размышления порицающего заговорщиков автора о человеческой неблагодарности, зависти, предательстве и недальновидности, ибо “…и сами вси вскоре погибоша” (л. 39). Главная мысль этих рассуждений с наибольшей силой выражена в горестных восклицаниях: “О, зломысленному безумию! О, завистному неразсуждению! О, многому немилосердию и нечеловечеству! Како остави божию помощь и злому врагу поработаша, оставя свет и тмою помрачишася…” (л. 32).
Такого рода нравоучительные отступления получили распространение в древнерусской литературе с XV в. и применялись, чтобы усилить “драматичность повествования”. [58] В “Повести…” они вполне традиционны, почти не отличаются от более ранних образцов ни по сути, ни по форме. Это хорошо видно из такого примера: “О, многому неразумию! О, злому помрачению! О, злолестной дерзости! Кто не восплачется тогда и не возрыдает лютаго сего неразумия и злаго неразсуждения…” (л. 38 об.).
Примечательна одна особенность использования в “Повести…” этих нравоучений и восклицаний. Обычно они связаны в произведениях древнерусской литературы с темой нападения и злодеяний внешних врагов. Таких примеров много в Степенной книге, [59] в “Повести о честнем житии царя и великаго князя Феодора Ивановича”, [60] в “Новой повести о преславном Российском царстве” [61] и т. д. В “Повести…” подобных выступлений по адресу интервентов нет. В ней вообще противник характеризуется весьма сдержанно в отличие, например, от “Сказания” Авраамия Палицына, который не скупится на оскорбительные эпитеты польским интервентам. [62] Наиболее резкие выражения в “Повести…” применены к польскому королю Сигизмунду III, о котором сказано, что он “…от многаго своего срама ярости и дмения наполнися…”, не пустил в Москву на царство сына “…и многую лесть и злобу явил” (л. 42).
Сентенции, назидательные рассуждения с риторическими вопросами, восклицаниями всегда вызваны в “Повести…” поступками русских людей. Они относятся к убийцам Скопина-Шуйского, заговорщикам, предавшим царя Шуйского, казакам князя Трубецкого, “зависти ради” не желавшим помочь изнемогавшей от усталости рати Д. М. Пожарского. Со своих патриотических позиций автор возмущается моральным падением “православных христиан”; для него предательство русских людей хуже привычной жестокости победившего врага. Такую же оценку он дает Ивану Болотникову с “советники”, представленным в “Повести…” как “изменники и воры”, которых он судит не только с социально-политической точки зрения, но и с точки зрения моральной.
Если в “неукрашенном повествовании прямая речь встречается не слишком часто, то в “украшенном” стилистическом слое она выступает как постоянный элемент. Помимо плачей, сопутствующих рассказу о погребении Скопина-Шуйского, в “Повести…” есть плач народа после свержения Василия Шуйского, плач царя во время увоза его из-под Смоленска и плач арзамасцев, разбитых смольнянами. Кроме гетмана Жолкевского, Гермогена, москвичей, речи произносят польский король, царь Федор Иванович, нижегородцы, дважды Козьма Минин. Назначение и плачей, и речей состоит в том, чтобы с наибольшей силой выразить определенную авторскую идею, поэтому они очень образны, даже по сравнению с торжественным повествованием. Достигается это в основной за счет активного использования метафор.
