Ахилл Татий - Ахилл Татий "Левкиппа и Клитофонт". Лонг "Дафнис и Хлоя". Петроний "Сатирикон". Апулей "Метамофозы, или Золотой осел"
124
Эта чума наконец даже самых богов заражает:Страх небожителей к бегству толкает. И вот отовсюдуСонмы богов всеблагих, гнушаясь землей озверевшей,Прочь убегают, лицо отвратив от людей обреченных.Мир летит впереди, белоснежными машет руками,Шлемом покрывши чело побежденное и покидаяЗемлю, пугливо бежит в беспощадные области Дита.С ним же, потупившись, Верность уходит, затем Справедливость,Косы свои распустив, и Согласье в истерзанной палле[333].В это же время оттуда, где царство Эреба[334] разверзлось,Вынырнул сонм ратоборцев Плутона: Эриния злая,Грозная видом Беллона[335] и с факелом страшным Мегера[336],Козни, Убийство и Смерть с ужасною бледной личиной.Ярость, узду разорвав, на свободу меж ними несется;Голову гордо она подъемлет и лик, испещренныйТысячей ран, прикрывает своим окровавленным шлемом.Щит боевой на левой руке висит, отягченныйГрузом вонзившихся стрел, а в правой руке она держитФакел зловещий, по всей земле рассевая пожары.Тут ощутила земля могущество вышних. СветилаТщетно хотят обрести равновесие вновь. РазделяетТакже всевышних вражда: во всем помогает Диона[337]Цезарю, милому ей, а с нею Паллада АфинаВ верном союзе и Ромул, копьем потрясающий мощным.Руку Великого держат с сестрою Феб и КилленскийОтпрыск[338], и сходный в делах с Помпеем тиринфский воитель[339].Вот загремела труба, и Раздор, растрепав свои космы,Поднял навстречу богам главу, достойную ада:Кровь на устах запеклась, и плачут подбитые очи;Зубы торчат изо рта, покрытые ржавчиной гнусной;Яд течет с языка, извиваются змеи вкруг пастиИ на иссохшей груди, меж складками рваной одежды.Правой дрожащей рукой он подъемлет кровавый светильник.Бог сей, страшный Коцит и сумрачный Тартар покинув,Быстро шагая, взошел на хребет Апеннин достославныхМог обозреть он с вершин все земли, и все побережья.И затопившие мир, словно волны, грозные рати.Тут из свирепой груди такую он речь испускает:«Смело возьмите мечи, о народы, душой распалившись,Смело возьмите — и факел пожара несите по весям:Кто укрывается, будет разбит. Поражайте и женщин,И слабосильных детей, и годами согбенную старость.Пусть содрогнется земля и с треском обрушатся кровли.Так предлагай же законы, Марцелл![340] Подстрекай же плебеев,О Курион![341] Не удерживай, Лентул[342], могучего Марса!Что же, божественный, ты, одетый доспехами, медлишь,Не разбиваешь ворот, городских укреплений не рушишь,Не похищаешь казны? Великий! Иль ты не умеешьРима твердыни хранить! Так беги же к стенам Эпидамна[343]И Фессалийский залив обагри человеческой кровью!»Так и свершилося все на земле по приказу Раздора.
Когда Эвмолп весьма бойко прочел свою поэму, мы вступили в Кротону. Отдохнув и подкрепив свои силы в небольшой гостинице, мы на следующий же день отправились поискать жилище побогаче и как раз попали в толпу охотников за наследствами; немедля принялись они нас расспрашивать, что мы за люди и откуда прибыли. Мы же, согласно выработанному особому плану, с чрезмерной даже бойкостью рассказали, кто мы и откуда, а они поверили нам, ни в чем и не усомнившись, и все тотчас принялись сносить Эвмолпу свои богатства, соревнуясь друг с другом… Все охотники за наследством стали наперебой домогаться расположения Эвмолпа подарками…
* * *125. Уже довольно долго шли таким образом дела наши в Кротоне; и Эвмолп, упоенный удачей, до того забыл о прежнем своем положении, что начал хвастать перед своими присными, будто никто в этом городе не в силах больше устоять перед его влиянием и что, если бы они в чем-нибудь провинились, все равно это сошло бы им с рук с помощью его друзей. Хотя я, благодаря изобильному притоку всяческих благ, с каждым днем все больше отъедался и полнел и думал, что наконец-то Фортуна отвернулась и перестала меня осаждать, — однако частенько стал задумываться и над своим нынешним положением, и над его причиной.
«А что, — говорил я себе, — если тот мошенник, который похитрее, отправит в Африку разведчика и уличит нас во лжи? Что, если наемный слуга, пресытившись нынешним благоденствием, пойдет и донесет на своих друзей и своей гнусной изменой раскроет всю нашу проделку? Ведь снова придется удирать и снова впасть в только что побежденную бедность и нищенствовать. О боги и богини, как тяжко приходится живущим не по закону: они всегда ждут того, что заслужили…»
* * *126. [Хрисида, служанка Киркеи, Полиэну] — …ты уверен в своей неотразимости и поэтому, загордившись, торгуешь объятиями, а не даришь их. Зачем эти тщательно расчесанные волосы? Зачем лицо покрыто румянами? К чему эта нежная игра глазами, эта искусственная походка и шаги, ровно размеренные? Разве не для того, чтобы выставлять красоту свою на продажу? Взгляни на меня: по птицам я не гадаю, по звездам не читаю; но умею узнавать нрав по обличью, и лишь только увидала тебя на прогулке, так сразу поняла, каков ты. Так вот, если ты продаешь то, что нам требуется, так — ваш товар, наш купец; если же — что более достойно человека — ты делишься бескорыстно, то сделай и нам одолжение. А что касается твоих слов, будто ты раб и человек низкого происхождения, — так этим ты только разжигаешь желание жаждущей. Некоторым женщинам то и подавай, что погрязнее: сладострастие в них просыпается только при виде раба или вестового с подобранными полами. Других распаляет вид гладиатора, или покрытого пылью погонщика мулов, или, наконец, актера, выставляющего себя на сцене напоказ. Вот из такого же сорта женщин и моя госпожа: ближе чем на четырнадцать рядов к орхестре[344] не подходит и только среди самых подонков черни отыскивает себе то, что ей по сердцу.
Тут я, захваченный этой ласковой речью, говорю ей:
— Да скажи, пожалуйста, уж не ты ли та самая, что в меня влюбилась?
Служанка рассмеялась над этой неудачной догадкой и ответила:
— Прошу не мнить о себе так высоко: до сих пор я никогда еще не отдавалась рабу; надеюсь, боги и впредь не допустят, чтобы я прибивала на крест свои ласки[345]. Я предоставляю матронам целовать рубцы от плетей; я же хоть и рабыня, а никогда не сижу дальше всаднических мест.
Я не мог не подивиться такому несоответствию страстей и отнес к числу чудес то, что служанка метит высоко, словно матрона, а у матроны вкус низкий, как у служанки.
Мы довольно долго вели этот шутливый разговор; наконец я попросил рабыню привести свою госпожу в платановую рощу. Девице этот совет понравился, и, подобрав повыше тунику, она свернула в лавровую рощицу, примыкавшую к аллее. Немного спустя она вновь показалась, ведя с собой из этого укромного уголка свою госпожу. И вот подводит она ко мне женщину, краше всех картин и статуй. Нет слов описать эту красоту: что бы я ни сказал — все будет мало. Кудри, от природы вьющиеся, распущены по плечам, лоб не высокий, хотя волосы и зачесаны назад; брови — до самых скул, и над переносицей почти срослись; глаза — ярче звезд в безлунную ночь, крылья носа чуточку изогнуты, а ротик подобен устам Дианы, какими придумал их Пракситель[346]. А уж подбородок, а шея, а руки, а ноги, изящно охваченные золотой перевязью сандалий! Белизной они затмевали паросский мрамор. Тут я впервые презрел свою прежнюю любовь, Дориду…
Как это вышло, что ты сложил оружье, Юпитер.Сделался сказкой немой, смолк средь небесных богов?Вот бы когда тебе лоб украсить витыми рогами,Дряхлую скрыть седину под лебединым пером[347].Подлинно здесь пред тобою Даная[348], коснись его тела —И огнедышащий жар члены пронижет твои…
127. Восхищенная этими стихами, она так обворожительно рассмеялась, что мне показалось, будто полная луна выглянула из-за тучи. Затем она, оттеняя слова свои жестами пальчиков, сказала мне:
— Если ты, юноша, не отвергнешь с презрением женщины изящной и лишь в этом году узнавшей, что такое мужчина, — то возьми меня себе в сестры. Я знаю, что у тебя уже есть братец, — я не постыдилась навести о тебе справки, — но что же мешает тебе завести и сестру? Я предлагаю себя на тех же началах; ты же только соблаговоли, когда тебе будет угодно, узнать сладость моих поцелуев.
— Напротив, — отвечаю я, — я умоляю тебя во имя твоей красоты, чтобы ты не погнушалась принять чужеземца в число своих поклонников. И если ты позволишь мне обожать тебя, то найдешь во мне набожного богомольца. А чтобы ты знала, что не с пустыми руками вступаю я в храм Любви, — я приношу тебе в жертву своего брата!
— Как? Ты ради меня отказываешься от того, без которого не можешь жить? Того, чьи поцелуи держат тебя в рабстве? Кого ты любишь так, как я хотела бы быть любимой тобою?
