Эсхил - Трагедии
Такие качества Зевса совершенно не согласуются с его возвышенным образом во всех прочих трагедиях Эсхила, где он является воплощением миропорядка, заступником молящих о защите, блюстителем справедливости. Возможно, что в недошедших частях трилогии характеристика Зевса, данная в “Прометее прикованном”, меняется или даже снимается. Из их незначительных отрывков это изменение можно себе представить крайне смутно. Столь же трудно себе представить, как дальше снимается гордое богоборчество титана и как происходит его предполагаемое примирение с Кронидом. Возможно, что в “Прометее освобожденном” орел, терзающий печень прикованного титана, пронзен стрелой потомка Ио Геракла и что Прометей, открыв тайну смягченному Зевсу, раскован по его велению. Восторжествовала божественная справедливость, Дике, и в “Прометее огненосном” титан, пострадавший за искру, спасенную для людей в полом тростнике, возвеличен установлением в его честь культа и праздника священного пламени с факельным бегом. Но независимо от вероятности того или иного варианта такой гипотезы, объективный смысл великого образа, созданного Эсхилом, определился навеки. Прометей стал бессмертным символом человечества, освобождающегося от своего бессилия перед тайнами природы, символом всеоткрывающего познания, всепостигающей мысли, культуры и цивилизации, символом одоления всех богов, небесных и земных, — для блага, для счастья людей. И таким он вошел в посвященные ему произведения Гете, Байрона, Шелли, и поэму “Кавказ” Шевченко и в произведения других мировых поэтов.
7Поэтика Эсхила богата исканиями и находками, неисчерпаема в красках и тонах, то мрачных и суровых, то светлых и нежных. Она, как горный поток под ярким солнцем, искрится всеми цветами спектра и ни в какую формулу не укладывается. Можно выделить разве лишь одну ее особенность или важное свойство. Так, еще в “Лягушках” Аристофана Еврипид ее полемически характеризует как изобилующую “страшно крутыми”, распухшими от велеречивости оборотами.
Гиперболизируя, подобно Еврипиду в комедии Аристофана, римский теоретик риторики Квинтилиан тоже считает стиль Эсхила чрезвычайно затрудненным, тяжеловесным в своей величавости, часто неестественным, напыщенным, чудовищно вычурным. Но еще в той же комедии Эсхил отвел подобного рода критику. Отвечая Еврипиду, он говорит:
Злополучный, сама неизбежностьНам велит для возвышенных мыслей и делНаходить величавые речи.
Ощущение затрудненности порой возникает из-за повышенной метафоричности поэтической речи Эсхила. Метафоры иногда являются у него своеобразными поэтическими загадками, о которых, характеризуя метафоры, говорит Аристотель. Одновременное их разгадывание и восприятие заключенного в них образа доставляет читателю большое художественное наслаждение. Такими метафорами, например, являются: “жгучая челюсть огня” (погребальный костер, пожирающий покойника); приближается “черновесельное ослепление” (корабль Египтиадов, одержимых безумным стремлением захватить Данаид); движется “повозка ночи черная”; Елена, бежавшая с Парисом, привезла Трое “гибель в приданое” и т. п. Образ здесь часто создается путем сообщения неодушевленному предмету или понятию чувства, состояния, переживания или действия человека: “Радуясь Зевсову ливню, почка разрешается от бремени семян”; “Правда для новых пагуб клинок на новом камне точильном точит”.
Нередко метафоры стоят рядом с прямым названием предмета или явления, и “загадку” раскрывает сам поэт: “черный дым, вьющийся брат огня”; “шум суматохи, сестры разбоя”: “пыль, вечножаждущая сестра грязи”; “пыль, немой вестник, которого высылает вперед войско”; “море, мачеха кораблей”; “заботы, соседки сердца”; “след человека, его безмолвный предатель” и многие другие. В том и другом случае образное воображение Эсхила и его поэтические ассоциации поразительны. Иногда метафора иносказательно раздвигается и как бы стоит на грани аллегории. “А на ветхих дубах облетела листва”, — говорят о себе старики в “Агамемноне”; “Конь молодой впрягся один в колесницу беды” (об Оресте).
Порой одна из метафор повторяется многократно, приобретает роль образного лейтмотива. Так, в “Семерых” Этеокл говорит хору, испуганному приближением вражеской рати:
Что из того? Неужто мореплавательСпасется, если к носу побежит с кормы,Когда с волной высокой судно борется?(208-210)
Аллегорическая метафора вражеского натиска — захлестывающие корабль волны — как бы подхвачена вестником в его последнем сообщении об исходе боя у фиванских ворот:
Плывет в спокойных водах судно города,Как ни ярились волны, течи нет нигде.(794-796)
Тот же образ варьирован хором во втором стасиме (антистрофа 3). Да и в других трагедиях Эсхила мы находим тот же образ корабля-полиса, восходящий к Алкею. Подобный же лейтмотивный характер носит и образ охотничьих тенет, сетей в “Орестее”. Кассандра клеймит презрением Клитемнестру, подготовившую сеть, чтобы опутать и погубить своего царственного супруга. Эта же метафора много раз фигурирует в речах отомстившего Ореста. После убийства Агамемнона Клитемнестра и Эгист похваляются расставленными царю тенетами, в которые он попался.
Иногда метафорический образ строится на таком несоответствии сравнения и сравниваемого, что приобретает ироническую окраску. Впервые поэт как бы “пробует” этот прием в “Семерых против Фив”, в словах вестника о гибели сыновей Эдипа:
Дна полководца скифским, твердокованымЖелезом разделили родовой надел.Земли получат столько, сколько гроб займет…(816-818)
Затем хор поет:
Равная доля увы,Гневным досталась братьям.Честно Арес вершил Суд.Но не мил друзьямЭтот судья третейский…(907-911)
Эта скорбная ирония варьируется несколько раз, затем завершается в плаче Исмены (949-950). Иронией обнажается безрассудность жажды власти, богатства.
За привычные рамки нередко выходят у Эсхила и сравнения. В “чистом виде” преимущественно краткие, они “скрытно” развертываются в описании пророческих знамений (“Агамемнон”, 113-119), в басне (там же, 718 слл.), в вещих сновидениях (“Персы”, 180-200; “Хоэфоры”, 541 слл.). Стилистическая окраска и интонация эсхиловского сравнения зависит от того, в чьей речи и с какой целью оно дается. В речах Клитемнестры, например, сравнения большею частью взяты из бытового, хозяйственного, обыденного круга:
Наш царь для нас — что пес для стада робкого,Для корабля — канат, для кровли — крепкий столп…(“Агамемнон”, 887-888)
Смешаны в одном сосуде масло с уксусом —Недружные, разъединятся жидкости.И не сольется с кличем победителейВопль побежденных…(Там же. 334-336)
Чуть ли не все образы Эсхиловой поэтики — реальны, предметны и берутся из различных моментов жизни, из сил природы, из мира домашних животных, хищных зверей, пернатых, из области ремесел, охоты, рыболовства, мореплавания, езды и т. д. Всеобъемлющим охватом и богатством привлекаемых явлений Эсхил родствен Гомеру. Вообще следует иметь в виду, что в поэтике отца трагедии много “крох с пиршественного стола” создателя героического эпоса. Когда, убив Кассандру, Клитемнестра Эсхила говорит, что Агамемнон привез дочь Приама, “чтоб роскошь (пира) завершилась блюдом лакомым”, нельзя не вспомнить, что подобной метафорой (убийство — богатая трапеза) пользуется герой “Одиссеи”, приступая к расправе над женихами:
Ну, а теперь нам пора приготовить и ужин ахейцам…(XXI, 428)
Многие, особенно сложные, эпитеты Эсхила — гомеровского происхождения: корабли — быстрокрылые, жены — низкоподпоясанные, Азия — овцепитающая, щит — чернокаёмный, платье — тонкотканое и т. д. Иногда Эсхил относит древний эпический эпитет к другому объекту, тем самым переосмысляя и обновляя этот эпитет. В эпосе стрелы смерти бывают “нежными”. У Эсхила — “нежная стрела взора”. У Гомера “двулезвенным” бывает меч. У Эсхила — “двулезвенные кудри огня”… Иногда Эсхил слегка варьирует сложный гомеровский эпитет. У Гомера боги “вечносущие”, “навечнорожденные”, у Эсхила — “долгоживущие”. У Гомера имеется эпитет (боя) “многослезный”, у Эсхила — “весь плачущий” (в одно слово), “всеслезный”.
Но чаще всего Эсхил создает по этим образцам свои собственные эпитеты: бурноразящий смерч, башнеразрушающие воины, вожжелюбивые кони, меченосная рука, златоменяла, весы держащий (“весодержец”) Арес, медноустый корабль, белоконный день, белокрылый снег и многие другие. Перевести их одним словом бывает трудно и даже невозможно: птиц убивающая зима, пронзающие бодцом боли, вспоённый снегом луг, всех принимающая тьма (Аида), льном сшитый дом (парусный корабль), — каждый из этих эпитетов выражен у Эсхила одним сложным прилагательным. И простыми, привычными эпитетами Эсхил создает непривычные сочетания, типа оксюморона: “неласковая ласка”, “сладостная болезнь”, “безысходный выход” и т. п. Или пользуется простым эпитетом для совсем непростого контраста: “Коротким словом боль объял огромную”. Однако Эсхил предпочитает слову привычному, обжитому и однозначному — им самим созданное, многокорневое и многозначное. Словотворчество Эсхила — особое проявление его неуемного поэтического духа. Он — могучий перводобытчик и каменотес языковых самородков.
