Гелиодор - Эфиопика
Когда же Гидасп в ответ ей сказал: «Не кощунствуй!» – и спросил о причине, почему она говорит это:
– Потому, – промолвила она, – что мне и в жизни жить с ним, и в смерти умирать вместе с ним суждено божеством!
Гидасп еще не схватил самой сути ее слов.
– Я хвалю твое человеколюбие, дочь моя, – сказал он, – чужестранца, эллина, твоего сверстника, товарища по плену, снискавшего твою дружбу при ваших скитаниях на чужбине, ты справедливо жалеешь и желаешь спасти, но нет возможности изъять его из совершаемого священнодействия. И по другим причинам неблагочестиво было бы совсем отменить обычай победных жертвоприношений, да и народ этого не потерпит, и то едва удалось, по благости богов, заставить его отпустить тебя.
– Царь, – сказала на это Хариклея, – ведь отцом называть тебя мне, может быть, и не придется, – если по благости богов спасено мое тело, то проявлением той же благости будет и спасение души моей, потому что воистину он – моя душа, и знают о том боги, судившие так. Если окажется, что не хотят этого Мойры и, несмотря ни на что, будет необходимо, чтобы закланный чужеземец украсил собою жертвы, обещай по крайней мере одно для меня сделать. Вели мне самой, своими руками заклать жертву и, взяв как драгоценность меч, выказать перед всеми эфиопами славу моего мужества.
Гидасп был приведен в замешательство ее словами.
– Не понимаю, – сказал он, – такого поворота твоих мыслей в обратную сторону. Только что ты пыталась щитом прикрыть чужеземца, а теперь ты хочешь собственноручно убить его, словно он твой враг. Но ничего пристойного и славного, по крайней мере для тебя и твоего возраста, я не вижу в подобном деле. А хотя бы это и было так, возможности к тому нет. Ведь одним лишь посвященным Гелиосу и Селене поручается отеческими законами такое дело, да и то не всяким. Если это мужчина, он должен иметь жену, если женщина – сожительствовать с мужем, так что твоя девственность мешает исполнению твоей, неизвестно чем вызванной, просьбы.
– Это не служит препятствием, – сказала Хариклея тихо и наклонившись к уху Персинны, – есть и у меня, матушка, тот, к кому это имя подойдет, если будет на то и ваша воля.
– Конечно, – сказала Персинна, улыбнувшись, – очень скоро мы выдадим тебя, если позволят боги, когда выберем человека достойного тебя и нас.
Хариклея, уже погромче, сказала:
– Ни к чему выбирать того, кто уже есть. Она намеревалась высказаться яснее – ведь необходимость, стоявшая перед глазами, и угрожавшая Теагену опасность вынуждали быть смелее и поступиться девической стыдливостью, как вдруг Гидасп воскликнул, не в силах долее сдерживаться:
– Боги, как вы всегда мешаете плохое с хорошим, вы теперь опять хотите воспрепятствовать нечаянно дарованному мне блаженству! Вы явили мне дочь нежданную, но и безумную. Разве не поражен ум ее, если произносит она такие странные речи? Братом называла она того, кто в действительности не брат ей. А на вопрос об этом чужеземце, кто же он на самом деле, она отвечала незнанием. Затем снова пыталась спасти неизвестного, словно он друг ей. Узнав, что невозможно исполнить просьбу, стала умолять дать ей самой принести его в жертву, словно величайшего своего врага. Когда же ей говорят, что это не дозволено, так как только женщине, и к тому же замужней, подобает совершение этой жертвы, она объявляет, что имеет мужа, но кого именно, не прибавляет. Как же может она иметь мужа, которого у нее нет, да и не было никогда – это доказано жертвенником. Неужели обманывает нас в одном только этом случае неложное эфиопское испытание чистоты: жертвенник отпускает взошедшую необжегшейся и тем позволяет ей не по праву слыть девственной? Ей одной позволено одних и тех же людей одновременно называть друзьями и врагами и создавать несуществующих братьев и мужей? Поэтому, жена моя, войди в шатер и постарайся отрезвить дочь. Она или неистовствует, потому что завладел ею какой-то бог, посетивший это жертвоприношение, или безумствует в избытке радости от внезапного счастья. А я прикажу искать и разыскать девушку, которую мы должны принести в честь богов вместо нее, а пока это будет происходить, отправлюсь дать ответ прибывшим от разных народов посольствам и принять дары, доставленные ими по случаю победного торжества.
Сказав это, Гидасп сел на возвышении близ шатра и велел прийти послам, а если они привезли с собой какие-нибудь дары, то принести их. Тогда придворный докладчик Гармоний спросил его, прикажет ли он подводить послов всех вместе, или по очереди от каждого народа, или же, наконец, по одному.
Гидасп велел вводить послов по порядку и отдельно, чтобы каждому был оказан подобающий ему почет. Докладчик снова сказал:
– Тогда, царь, первым придет сын брата твоего Мероэб; он только что прибыл и ожидает перед воинской заставой, пока доложат о нем.
– Ленивый глупец! – закричал на него Гидасп. – Что же ты сразу не сообщил мне, зная, что прибывший не посланник, а царь, к тому же сын моего брата, недавно умершего, мною посаженный на его престол и бывший мне всегда вместо родного сына.
– Я знаю это, повелитель, – ответил Гармоний, – но я знаю также, что надо прежде всего улучить удобное время, потому что если в чем нуждаются докладчики, так это в предусмотрительности. Прости поэтому, что, пока ты беседовал с царицами, я остерегся отвлечь тебя делами от приятнейшего занятия.
– Теперь-то, по крайней мере, пусть он войдет, – сказал царь.
Гармоний побежал, получив этот приказ, и сейчас же снова вернулся с тем, к кому относилось приказание.
Все увидали Мероэба, юношу достойного удивления, по возрасту едва только преступившего годы отрочества, так как исполнилось ему сверх десяти всего семь лет, а ростом превышавшего чуть ли не всех. Блестящий полк щитоносцев сопровождал его. Стоявшее вокруг эфиопское войско в восхищении, почтительно расступилось, дав ему свободный проход.
Гидасп не усидел на своем престоле, пошел ему навстречу, обнял с отеческой лаской, посадил рядом с собой и дал ему правую руку.
– Ты вовремя прибыл, сын мой, – сказал он, – чтобы торжествовать вместе с нами победу и отпраздновать свадьбу. Отеческие и родовые боги и герои обрели нам дочь, тебе же, думается мне, невесту. Но во всех подробностях ты услышишь об этом потом, а пока, если желаешь добиться чего-нибудь для подвластного тебе народа, говори.
Мероэб, как услышал слово «невеста», от удовольствия и стыда даже и при черной своей коже не мог скрыть, что покрылся пурпуром: румянец пробежал по его лицу, как огонь по саже. Немного помедлив, он сказал:
– Остальные прибывшие послы, отец мой, все принесут тебе дары, чтобы увенчать твою блестящую победу избранными сокровищами своих стран. Я же считаю справедливым тебя, выказавшего благородство и доблесть в войнах, одарить по достоинству и приношением равным. Я привожу тебе человека, в войнах кровавых бойца непобедимого, а в борьбе, в кулачном бою, на пыльных ристалищах, неодолимого.
И кивком головы дал знак приблизиться этому человеку.
Тот вышел на середину и коленопреклоненно приветствовал Гидаспа, – человек такого роста и таких небывалых размеров, что, целуя колено царя, оказался почти одного роста с сидевшими на возвышении.
Не дожидаясь приказа, снял он одежду и стоял обнаженным, вызывая всякого желающего состязаться с ним в бою или в борьбе. Однако никто не хотел выходить, несмотря на многократные призывы царя.
– Дарована будет и тебе от нас, – сказал Гидасп, – достойная твоей силы награда.
Сказав это, повелел привести для него многолетнего в огромного слона. Когда же приведено было животное, тот принял его с радостью, а народ сразу пришел в восторг в восхищении от остроумия царя в отместку за свою как бы слабость перед хвастливостью бойца. После того приведены были послы Серов, которые поднесли пряжи и ткани из паутины своей страны, одежду, окрашенную пурпуром, и другую – чистейшей белизны.
Когда приняты были эти дары и Мероэб попросил отпустить для него на волю некоторых, давно уже находившихся в темнице, осужденных, на что последовало согласие царя, выступили послы счастливых арабов[159] и наполнили все кругом благовонием пахучих листьев, корицы, пряностей и тому подобного, чем умащается аравийская земля, и было по многу талантов[160] каждого из этих подношений.
Подошли после них жители страны троглодитов, принося в дар золото, добытое от муравьев, и упряжку грифов с поводьями из золотых цепей.
За ними выступило посольство блеммиев: они сплели венком луки и острия стрел из змеиных костей.
– Вот тебе, царь, – говорили они, – дары от нас. По богатству они уступают дарам других, но эти орудия показали себя там, у реки, чему ты и сам был свидетелем, в бою против персов.
– Они драгоценнее, – отвечал Гидасп, – чем дары во много талантов весом, так как они стали причиной того, что приносится мне теперь и все остальное.
