Аристенет - Любовные письма

Кто видел чудеса Востока, кто знавал красавиц Запада? Пусть отовсюду приходят высказать суждение о моей возлюбленной искушенные в любви ценители женской прелести, пусть скажут правду, встречалась ли им когда-нибудь подобная красота. Ведь если всю ее окинуть взором — всюду увидишь только красоту и только с красотой повстречаешься. Мом отступает от нее в злобе, стонет и сознает свое бессилие. Я поражен ее прелестью, и мое восхищение простирается даже на ее ноги. Ведь ноги, если они хороши, способны некрасивых сделать красивыми. Меня радует и ее поведение, как нельзя более идущее к ее наружности. Хотя Питиаде суждена была жизнь гетеры, она исполнена врожденной простоты и имеет безупречный нрав. По всему своему складу она выше такой жизни и своей неиспорченностью особенно подкупила меня. Какой я ни подарю ей подарок, она довольна в отличие от гетеры, которой, что ни дай, все мало... как галка всегда подле галки, так и мы. К чему распространяться о дальнейшем, где начинаются сокровенные радости Афродиты? Скажу только, что Питиада противится ровно настолько, чтобы промедление разжигало меня еще сильнее. Шея ее благоухает амвросией, дыхание сладостно. Пахнет оно яблоками или розами, добавленными в питье, ты решишь сам, когда поцелуешь ее. С головой на груди любимой я лежал без сна, приникнув губами к ее бьющемуся сердцу. Нет, неправильно говорят некоторые, будто только один путь ведет к полному наслаждению! Ведь некрасивые женщины не дают нам познать любовь, и никто не вкусит с ними ни начала, ни завершения любовного наслаждения. Ведь удовольствие, получаемое от еды, тоже приводит к одному концу — к насыщению, но одни кушания питают и услаждают, а от других отворачиваешься с отвращением. Из-за нее всякий день для меня светел и не менее свидетельствует о счастье, чем камешки, что копятся в колчане[24]. Часто я слышал песенку, будто разлука убивает любовь, есть и пословица «до той поры друг, пока видит рядом». Но я могу поклясться красотой Питиады, что и в разлуке не остывал к ней. Вернувшись, я любил ее нисколько не меньше; наоборот, время заставляло меня испытывать еще более горячую любовь, и я благодарю Тиху за то, что богиня не вложила мне в сердце забвения любимой. Какой-нибудь поэт, воспевающий любовь, мог бы сказать о нас, заимствуя слова Гомера:

Старым обычаем вместе легли на покойное ложе[25]

Долгие годы, дражайший, научили меня тому, что все искусства без счастья немного стоят, а счастье в свою очередь украшается подлинным знанием. Ведь знание, если божество не оказывает помощи, несовершенно, счастье же еще больше процветает, если дарит свои преимущества людям сведущим. Я чувствую, что предисловие покажется чересчур длинным тому, кто хочет скорее обо всем узнать, и потому, не медля, приступаю к рассказу. Харикл, сын почтеннейшего Поликла, от любви к отцовской наложнице слег в постель, притворяясь, что страдает каким-то странным телесным недугом; на самом же деле он знал, что болезнь его совсем иного свойства и проистекает от любви. И вот отец как всякий хороший и любящий родитель сейчас же посылает за Панакием, врачом, пользующимся заслуженной славой. Тот пальцами нащупывает пульс юноши, мыслью устремляется к высотам своего искусства, глазами выдавая напряженное раздумье, но при всем старании не находит у него ни одной из знакомых врачебной науке болезней. Долго этот знаменитый врач стоял в полной растерянности; вдруг женщина, в которую был влюблен больной, прошла мимо; пульс его сейчас же забился неровно, глаза стали беспокойными, и лицо, не хуже пульса, выдавало смятение. Двояким путем Панакий разгадал природу недуга — то, что он бессилен был понять с помощью своего искусства, он понял благодаря счастливому случаю, но до срока решил молчать об удаче, посланной ему провидением. Таков был первый осмотр. Во второй раз посетив Харикла, врач распорядился, чтобы все девушки и женщины, бывшие в доме, прошли мимо его постели поодиночке на небольшом расстоянии друг от друга. Все время, пока это продолжалось, он наблюдал за Хариклом, держа пальцы на его запястье, там где бьется пульс: ведь пульс — верный помощник сынов Асклепия[26] и надежный свидетель нашего внутреннего состояния. А страдающий любовным недугом юноша, глядя на них всех, оставался спокоен; когда же появилась наложница, в которую Харикл был влюблен, вид его и пульс сейчас же дали об этом знать. Тут мудрый и к тому же на редкость удачливый врач еще более укрепился в своем суждении о болезни Харикла, оставляя, как говорится, третью чашу богу спасителю[27]. Он ушел под предлогом, будто должен приготовить лекарство, обещав назавтра принести его, и перед уходом ободрил Харикла и его несчастного родителя. В назначенный час Панакий явился; отец больного и все остальные стали называть врача своим спасителем и радостно приветствовали его, а он гневно кричал и, очень раздраженный, отказался лечить юношу. Поликл, конечно, пытался умолить его и узнать причину отказа, на что Панакий стал громче кричать и собрался уходить. Тут отец принялся еще горячее молить врача, целуя его грудь[28] и обнимая колени; а Панакий, словно его принудили к этому, в гневе так объясняет свое неожиданное решение: «Этот человек,— сказал он,— без памяти влюблен в мою супругу и тает от нечестивой страсти; я ревную его и не могу даже смотреть на того, кто угрожает моей чести». Поликлу стало стыдно перед Панакием, когда он услышал о природе мучающей сына болезни, он покраснел, но все же, поддавшись чувству отцовской привязанности, отважился молить врача принести в жертву жену и уговаривал его, что это послужит милосердию, а не прелюбодеянию. Несмотря на такие его просьбы, Панакий продолжал громко кричать, упрекая Поликла, как в раздражении может упрекать человек, которого вместо врача хотят сделать сводником и заставить принять участие в совращении собственной жены, хотя об этом прямо и не говорится. Когда же Поликл опять стал настаивать и просить, снова повторяя, что это послужит милосердию, а не прелюбодеянию, мудрый врач под видом произвольно взятого примера рассказал ему то, что произошло в действительности, и затем спросил: «А ты бы, Зевс свидетель, что сделал, если б юноша полюбил твою наложницу? Нашел ли бы в себе решимость уступить ее?». «Конечно,— отвечает тот,— Зевсом клянусь». На это рассудительнейший Панакий сказал: «Так вот, Поликл, проси самого себя и себя, как в таких случаях полагается, утешай — юноша влюблен в твою наложницу. Если справедливо, по-твоему, чтобы я для спасения чужого человека уступил супругу, гораздо более справедливо, чтобы ты отдал больному сыну свою наложницу». Он сказал разумно, сделал бесспорные умозаключения и убедил отца руководствоваться тем, что сам же он признал правильным. Сначала, однако, Поликл сказал себе так: «Тяжкое это дело выбирать из двух зол, но все же следует выбрать меньшее».

Без денег флейта не склонит гетеру, и лира не привлечет тех, кто продает свою любовь: мы служим только корысти и равнодушны к очарованию песен. К чему, юноши, вы зря надуваете свои щеки, играя на сиринге, зачем терзаете струны? Зачем поете: «Не хочешь ли, дева, стать женщиной? До каких пор тебя будут звать „дева" и „девушка", именами дурочек?». Или, отлично зная, что гетер без денег ни на что не уговоришь, вы надеетесь легко провести меня как девочку, неопытную в любви, не посвященную в дела Афродиты, и поймать с еще меньшим трудом, чем волк ночью откормленную овцу. Но я живу со своей сестрой, опытной гетерой, и, беседуя иногда с ее любовниками, многому научилась. Я усвоила все, что нужно для жизни гетеры, многое себе уяснила, стала острее отточенной бритвы и только деньгами измеряю любовь юношей. Лучших доказательств страстной любви, чем золото, я не знаю. Поэтому, когда мы вместе идем по улице, остряки нередко с насмешкой кричат нам вслед: «Эй, упряжка Кробила!»[29] Клянусь Харитами, я часто слышала, как сестра вполне правильно говорила своим дружкам: «Вы желаете красоты, а я люблю деньги. Так вот давайте без брюзжания угождать обоюдным желаниям». Я усвоила эти ее слова и стараюсь им следовать. Вы тоже следуйте им и оставьте свою ненужную никому музыку, а за нами дело не станет, если будут деньги, все сейчас же само придет и прискачет.

Ничто, я думаю, не может сравниться силой убеждения с Афродитой. Те, кто был поражен ее стрелами, знают это и все до одного подтвердят мою правоту. Эта богиня прекращает войну и заставляет враждующих заключать друг с другом прочный союз. Нередко, когда прославленные военачальники уже двинулись в поход, когда разбиты большие лагери и закончены все многообразные приготовления к войне, тот самый мальчик, вооруженный луком[30], одной маленькой стрелой делает ненужным самого Арея, кротость внушая, жестокость устраняя. Поэтому обычно, увидев тяжеловооруженного, хотя его и трудно одолеть, человек бесстрашно прикрывается щитом и держит наготове копье, но стоит появиться Эроту, и недавний смельчак бросает свой щит и, сразу же подняв правую руку, признает свое поражение, бежит с поля боя в страхе перед мальчиком-стрелком и не отваживается хотя бы сколько-нибудь сопротивляться.