Диалоги об Атлантиде - Платон
Алк. Да.
Сокр. Так подумал бы ты, – не давно ли уже были бы мы наказаны, живя беспечно со столь многими сумасшедшими, не быв ни биты, ни мяты ими, и не подвергшись ничему такому, что обыкновенно делают сумасшедшие? Смотри-ка, добряк, так ли это в самом деле?
Алк. Как же иначе могло бы быть, Сократ? Только вероятно не так, как я думал.
Сокр. И мне тоже кажется. Но сообразим как-нибудь так.
Алк. Каким образом?
Сокр. А вот я скажу тебе. Предполагаем ли мы, что некоторые люди больны, или нет?
Алк. Конечно.
Сокр. Но не кажется ли тебе, что болящему необходимо страдать либо подагрою, либо горячкою, либо слепотою? и не думаешь ли ты, что можно иметь и другую болезнь, не страдая никоторою из тех? Ведь их очень много, а не те одни.
Алк. Мне так и кажется.
Сокр. Так всякая слепота кажется тебе болезнью?
Алк. Да.
Сокр. И болезнь есть также всякая слепота?
Алк. Нет, я не согласен; только недоумеваю, как сказать.
Сокр. Но если ты к моим словам приложишь внимание, то, исследывая вдвоем, мы, может быть, и найдем.
Алк. Да по моим силам, я внимаю.
Сокр. Так нами допущено, что всякая слепота есть болезнь, но болезнь уже не есть всякая слепота?
Алк. Допущено.
Сокр. Ведь и справедливо, кажется, допустили мы; потому что все одержимые горячкою, думаю, болеют, но не все болящие одержимы бывают горячкою, подагрою и слепотою. Всё такое конечно есть болезнь: однако ж, по словам так называемых нами врачей, действие их различно; потому что не все они подобны и не все подобным образом действуют[171], но каждая по своей силе (природе), хотя все они – болезни. Мы понимаем их, как бы каких-нибудь мастеров, – не так ли?
Алк. Конечно.
Сокр. Как сапожников, плотников, статуйщиков и многих других; – но зачем говорить о них порознь? – Они разделили между собою части мастерства, и все – мастера; однако ж все эти мастера, взятые вместе, и не плотники, и не сапожники, и не статуйщики.
Алк. Конечно нет.
Сокр. Так этим же образом люди разделили и неразумность, и тех, которые имеют бо́льшую часть ее, мы называем сумасшедшими, а других, имеющих несколько меньше, – глупыми и ошеломленными; когда же хотят давать им имена благовидные, – одних называют высокоумными[172], других – простаками, иных – то незлобивыми, то неопытными, то немыми. Если будешь искать, – найдешь много и других имен. Всё это неразумность, и различие тут подобно различию между искусством и искусством, болезнью и болезнью. Или как тебе кажется?
Алк. Мне так.
Сокр. Возвратимся же опять к прежнему. Может быть, нам и при начале беседы надлежало рассмотреть, что такое – неразумные и разумные. Ведь уже допущено, что они есть. Не так ли?[173]
Алк. Да, допущено.
Сокр. Так тех ли почитаешь ты разумными, которые знают, что́ надобно делать и говорить?
Алк. Да.
Сокр. Кого же неразумными? тех ли, которые не знают ни того ни другого?
Алк. Тех.
Сокр. А незнающие ни того ни другого, не правда ли, не знают сами, что говорят, и делают, чего не должно?
Алк. Видимо.
Сокр. К этим-то людям, Алкивиад, причисляется и Эдипп, говорил я. Много подобных найдешь ты и теперь, которые водятся не гневом, как он, и думают, что вымаливают себе не зло, а добро. Тот как бы и не молился, и не думал; а есть иные противного свойства. В самом деле, я думаю о первом тебе: если бы Бог, к которому теперь идешь, прежде чем стал бы ты молиться ему о чем-нибудь, явился тебе и спросил, – довольно ли для тебя сделаться обладателем афинской республики, и когда бы ты счел это маловажным, а не чем-нибудь великим, прибавил: и всей Эллады? но потом увидел бы, что и этого тебе мало, пока он не пообещает всей Европы, и не только не пообещает, но, по твоему желанию, не заставит всех ныне же ощутить, что Алкивиад, сын Клиниаса, – тиран; то ты, думаю, пошел бы от него очень обрадованным, как человек, получивший величайшие блага.
Алк. Я думаю, Сократ, что и всякий тоже, кому досталось бы получить это.
Сокр. Однако ж за свою душу ты не захотел бы взять даже земли всех Эллинов и варваров, и владычества над ними.
Алк. Да, не захотел бы, думаю; потому что как я взял бы, не могши этим пользоваться?
Сокр. А если бы ты мог пользоваться этим как-нибудь худо и вредно? Тогда бы уже не так?
Алк. Конечно.
Сокр. Так видишь ли, какая опасность – и даваемое принимать[174] легкомысленно, и самому молиться, чтобы что-нибудь дано было, когда чрез это молящийся имеет либо получить вред, либо вовсе расстаться с жизнью? Можно бы указать на многих, которые, устремившись к тирании и стараясь, чтобы она досталась им, как бы делали что-нибудь доброе, – чрез тиранию подверглись злоумышлению и лишены были жизни. Я думаю, ты слышал о некоторых недавних событиях[175], что македонского тирана Архелая убил любимый им юноша, любивший тиранию не менее, чем тот любил юношу, – убил в надежде, что он будет властелином и человеком счастливым. Но, удержав власть три или четыре дня, он и сам в свою очередь подвергся злоумышлению от некоторых других и умер. То же видишь ты и на наших гражданах, – ведь это уже мы не от других слышали, а знаем как очевидные свидетели. – Из тех, которые стремились к званию военачальников и уже достигли его, одни и доныне остаются ссылочными вне отечественного города; другие потеряли жизнь; а кто находил свои обстоятельства по-видимому и хорошими, – испытал множество опасностей и ужасов не только во время военачальства, но и после, по возвращении домой, и умирал, осаждаемый клеветниками нисколько не менее, чем неприятелями; так что иные из них желали бы лучше никогда не быть военачальниками, чем испытывать то, что испытали они в военачальствовании. Пускай бы уже опасности и труды служили к пользе, – всё бы это что-нибудь значило: а то совсем напротив. Таким же образом найдешь это и относительно детей. Иные когда-то молились, чтобы у них были дети; но родившие их подверглись несчастьям и величайшим скорбям: потому что одни всю свою жизнь провели скорбно, – так как дети
