Амвросий Феодосий Макробий - Сатурналии
(13) Святость этого храма распространяется также на ведовство, что относится к способности Аполлона, который также является солнцем. Ведь изображение гелиополитанского бога несут на носилках, как несут изображения богов на торжестве цирковых игр, и [к нему] подходят большей частью знатные [люди] провинции с бритой головой, очищенные воздержанием в течение долгого времени, и направляются [при этом] божественным духом, [а] не своим решением, но [тем], благодаря чему бог вдохновляет несущих [носилки], как, [например], мы видим, что у [города] Антия воздвигаются изображения Фортун, чтобы они давали ответы [вопрошающим]. (14) Советуются с этим богом и находящиеся далеко [от города], послав запечатанные записки, и он отвечает письменно по порядку на то, что содержится [в записках], прибавив совет. Так и император Траян, намереваясь вступить с войском в Парфию из этой [ассирийской] провинции, так как [его] друзья самого стойкого благочестия, которые постигли осведомленность этого вот божества, призывали, чтобы он посоветовался об исходе начатого дела, поступил согласно римскому благоразумию, скорее ради испытания достоверности богопочитания, чтобы под [этим] случайно не скрывалась человеческая хитрость: и он в первый раз послал запечатанные записки, на которые хотел бы получить письменный ответ. (15) [Отвечая ему], бог повелел принести бумагу, и ее чистую запечатать, и послать, хотя жрецы остолбенели при деянии такого рода. Ведь они не знали содержания записок. Траян [же] принял их с величайшим восхищением, потому что сам тоже пообщался с богом пустыми письмами. (16) Тогда [уже] в других составленных и запечатанных записках он спрашивал, возвратится ли он в Рим после завершения войны? [В ответ] бог повелел, чтобы из почитаемых в храме даров принесли центуриатский жезл, и, разрубив на части, покрыли платком, и затем вынесли. Исход дела стал очевиден после кончины Траяна, когда [его] кости были доставлены в Рим. [И] действительно, обломками [костей был явлен] вид останков, [а] картиной [кусков] жезла было выражено обстоятельство [его] будущей кончины.
(17) И чтобы [наша] речь не блуждала по именам отдельных богов, послушай, что думают о могуществе солнца ассирийцы. Ведь богу, которого они почитают [как] высшего и величайшего, они дали имя Адад. Истолкование этого имени дает значение "один - единственный". (18) Итак, они почитают его как могущественнейшего бога, но присоединяют к нему богиню Адаргатис и им двум отдают всю власть [над] всеми вещами, считая [их] солнцем и землей и повествуя о их могуществе, отличаемом посредством всяких изображений, не с помощью множества имен, но с помощью знаков, которыми они снабжаются, обозначая многообразное превосходство двойственного божества. (19) Сами же знаки говорят о делах солнца. Ведь и замечательное изваяние Адада узнают по наклоненным [вниз] лучам, которыми показывают, что сила неба находится в лучах солнца, которые испускаются на землю. Изваяние Адаргатис отмечено отклоненными по направлению вверх лучами, [этим] показывается, что [все], что ни рождает земля, взращивается силой посланных лучей. (20) Под этим же [самым] изваянием находятся изображения львов, показывающие, что она является землей, тем же [самым] образом, каким фригийцы представляли, что Мать богов, то есть земля, едет на львах.
(21) Потом и теологи указывают, что мощь солнца относится к вершине всех сил. Они указывают на это в священнодействиях весьма краткой молитвой, говоря: "О солнце - всевластитель! [Ты] душа мира, сила мира, свет мира! " (22) И Орфей свидетельствует, что солнце является всем, в таких стихах:
Внемли, вращающий круг далекого вихря лучистый.
Вечно бегущий в кружениях небесных,
Зевс и Дионис пресветлый, моря отец и земли,
Солнце, родитель всего, блестящее всюду, златое!
(24 , 1) Когда Претекстат завершил на этом [свою] речь, все, обратив к нему лица, выдали оцепенением [свое] восхищение. Затем стали хвалить: один - [его] память, другой - ученость, все [вместе] - набожность, утверждая, что он является единственным, знающим скрытую природу богов, что он один только и может постигнуть божественное благодаря уму и высказать благодаря дарованию [оратора]. (2) Между тем Евангел говорит: "Право, я удивляюсь, что можно было постичь действие стольких божеств. А когда бывает беседа о божественном, [вы] стремитесь [к тому], чтобы по каждому отдельно [божеству] призывать в свидетели нашего Мантуанца, [а не] к тому, чтобы [она] происходила, как думается, с обсуждением [его высказываний]. (3) Неужели бы я поверил, что он, хотя [и] сказал "Либер с Церерой" {94} вместо "солнце и луна", поместил это не из-за подражания другому поэту, слыша, что так говорят, [но] почему [так] говорят, не сведущий? (4) Пожалуй, как греки превозносят все свое до бесконечности, мы тоже хотим, чтобы философствовали даже наши поэты, хотя сам Туллий, который не меньше преподавал науку философствования, чем [науку] речи, сколько раз рассуждает или о природе богов, или о судьбе, или о прорицании, [столько раз] умаляет [ту] славу, которую он приобрел благодаря красноречию, вследствие неискусного изложения вопросов".
{94 См. выше: 1. 18,23.}
(5) Тогда [высказался] Симмах: "О Цицероне, Евангел, который [сейчас] не подлежит осуждению, мы потом подумаем. Теперь [же], потому что у нас хлопоты с Мароном, ответь - ка, я прошу, считаешь ли ты труды этого поэта пригодными только для наставления детей или признаешь, что в них присутствует [и нечто] другое, более глубокое? Ибо мне кажется, что ты до сих пор так произносишь Вергилиевы стихи, как мы, будучи мальчиками, распевали их, когда [нам] читали наставники".
(6) "Напротив, - [ответил Евангел], - так как мы, Симмах, были мальчиками, мы восхищались [им] без рассуждения, да и видеть [его] недостатки [нам] было недоступно и из-за наставников, и из-за возраста. Однако кто вообще будет бесстыдно их отрицать, когда он сам [в них] сознавался. Ведь он, умирая, завещал свое творение огню. Что [же] заботило [его], кроме предотвращения урона своей славы в [глазах] потомства? И заслуженно. (7) Ибо он стыдился будущих суждений о себе, в случае если бы прочитали просьбу богини, {95} вымаливающей для сына оружие у мужа, которому она была женой, но узнала, что она не от него прижила дитя, или [в случае] если бы обнаружилось много иного очень постыдного или в словах, то греческих, то варварских, или в самом построении сочинения".
{95 См.: Вергилий. Энеида. 8, 383.}
(8) И так как все ужаснулись [слов] говорящего, Симмах присовокупил: "Такова вот, Евангел, слава Марона, что ее не увеличивают ничьи похвалы [и] не умаляет ничье порицание. Впрочем, то, что ты бранишь, может защитить кто угодно из плебейской когорты грамматиков, [и] пусть не ищут в таких оправданиях [поэта] несправедливости в отношении нашего Сервия, который, по моему мнению, превосходит ученостью прежних наставников. Но я спрашиваю, [не] кажется ли, что хотя тебе и не понравилось мастерство стиха у такого [большого] поэта, но понравилась [его] ораторская жилка, которая в нем же весьма сильна?"
(9) Сперва Евангел встретил эти слова смехом. Затем обронил: "О Геркулес! Остается наконец объявить Вергилия [еще] и оратором. И [это] неудивительно, так как ваша угодливость привела его и к философам".
(10) "Если ты держишься того мнения, - сказал Симмах, - будто Марон не мыслит ни в чем, кроме поэтического мастерства, - [и] хотя ты отказал ему же даже в этом звании - [все же] послушай, что он сам повествует о разнообразной учености своего произведения. Ведь письмо самого Марона, в котором он обращается к Августу, начинается так: (11) "Право, я получаю от тебя многочисленные записки", - и ниже [продолжается]: "Если бы, клянусь Геркулесом, у меня было ныне [что-нибудь], достойное твоих ушей, [то] я охотно послал бы [тебе кое-что] именно из моего "Энея". Однако [это] такая незавершенная вещь, что мне кажется, будто я приступил к такому труду чуть ли не по недостатку ума, так как ради этого труда я отдаюсь также другим и притом гораздо более превосходным занятиям". (12) И эти слова Вергилия подтверждает богатство содержания [его труда], которое упускают почти все малообразованные словесники, так как грамматику не позволяется знать ничего сверх истолкования слов. Таким образом, эти [вот] милые люди установили для себя некоторые пределы и как бы какие-то рубежи и заклятия [для] знания, за которые если бы кто-нибудь осмелился выйти, [то] следовало бы считать, что он заглянул в храм богини, которой устрашаются мужчины. (13) Однако мы, кому простодушная Минерва не к лицу, не допустили бы, чтобы были скрыты сокровенные глубины внушающего благоговение сочинения, но, [напротив], позволили бы открыть для посещения [его] покои, отыскав благодаря попечению учителей доступ к скрытым смыслам [произведения]. (14) И чтобы не казалось, что я один хочу все [это] охватить, я обещаю показать самые сильные риторические находки или представления в Вергилиевом труде, но [и] у Евсевия, красноречивейшего из ораторов, я не отнимаю суждения об ораторском искусстве Марона, которое он очень хорошо сможет исследовать благодаря учености и опыту обучения. Всех остальных, кто [здесь] присутствует, я настоятельно просил бы как бы в складчину принести [все то], что каждый из вас особенно отметил для себя относительно дарования Марона".
