Лукиан Самосатский. Сочинения - Лукиан "Λουκιανὸς Σαμοσατεύς"
32. Такова твоя жизнь в нашем городе. Если же как-нибудь выехать из него понадобиться, то, оставляя все прочее в стороне, часто, придя последним, — таков уж выпал тебе жребий, — ты под дождем долго ждешь лошадей, пока, наконец, за неимением иного пристанища не заткнут тебя куда-нибудь вместе с поваром или с цирюльником госпожи, поскупившись бросить под сиденье хотя бы вязанку хвороста.
33. Не премину я пересказать тебе то, о чем мне рассказал известный стоик Фесмополид как о случае с ним самим, — весьма забавное и вовсе не неожиданное, Зевсом клянусь, происшествие, так что и с другими может, пожалуй, то же самое приключиться. Дело в том, что Фесмополид состоял при одной богатой и избалованной женщине из числа наиболее знатных в Городе. И вот, когда пришлось однажды отправиться в путешествие, то прежде всего, как он рассказывал, попал он в следующее презабавное положение: сесть рядом с ним в той же повозке — с ним, с философом, — предоставлено было одному кинеду, из тех извращающих природу распутников, с безволосыми от смолы ногами и начисто выстриженной бородой. Распутник был в большой чести, и эта женщина ему дала на память о его промысле соответствующее прозвище — «Ласточкой» звали кинеда. Это одно, конечно, уже многого стоит: рядом с суровым на вид старцем седобородым, — помнишь, какую длинную и величественную бороду носил Фесмополид, — рядом с ним усаживается нарумяненный, с подрисованными глазами, с блуждающим взором и согнутой шеей не ласточка — Зевс свидетель, нет, — коршун какой-то, у которого выщипали из зоба перья. И если бы Фесмополид не отговаривал усиленно, так распутник даже женскую сетку для прически на голову надел бы, усаживаясь с ним рядом. Но и помимо того всю дорогу бесчисленные терпел наш философ неприятности от напевавшего и щебетавшего спутника. И, не удерживай его Фесмополид, он, может быть, и в пляс бы пустился на повозке.
34. Но было еще и другое дано Фесмополиду поручение — подозвала его госпожа и говорит: "Фесмополид, ты мог бы быть мне очень полезен… У меня к тебе просьба о немалой услуге… Согласись без отговорок и не медли, не заставляй меня тебя упрашивать". И когда тот, как и следовало ожидать, обещал все исполнить, женщина сказала: "Я прошу тебя об этом, зная, что ты — человек добрый, заботливый и привязчивый… Собачку мою — знаешь, Миррину — возьми к себе в повозку и сбереги ее мне, позаботься, чтобы она ни в чем не нуждалась. Она ведь беременна, бедняжка, и почти накануне родов. А эти проклятые, непослушные рабы не то что о ней — и обо мне-то самой не очень думают в дороге. Так знай; ты немалое мне сделаешь одолжение, если постережешь мою любимую собачку, в которой вся моя услада". Обещал Фесмополид, — так настойчиво она умоляла, чуть не со слезами. Положение, однако, создалось из смешных смешное: собачка, которая выглядывает из плаща чуть пониже бороды и то и дело мочится, — сам Фесмополид об этом умалчивал, лает тонким голосом — такова уж эта мальтийская порода — и бороду философа облизывает, в особенности если запутались в ней остатки вчерашней похлебки. И этот самый срамник, восседавший вместе с философом, — он вообще не без остроумия высмеивал на попойках других присутствующих и, когда пришел однажды черед и над Фесмополидом посмеяться, заявил: "О стоике Фесмополиде только одно могу сказать: он у нас в последнее время что-то по-кинически лаять стал". Собачка же та, насколько мне известно, так и разрешилась от бремени в философическом плаще Фесмополида.
35. Так подшучивают или, лучше сказать, так издеваются люди над состоящими при них философами и мало-помалу совершенно приручают их и приучают к оскорблениям. Я сам знаю одного оратора, притом оратора острого на язык, который на пирах по заказу упражнялся в своем искусстве, и, клянусь Зевсом, это не были речи невежды, но чрезвычайно остроумные и крепко сложенные речи. Так вот он пользовался успехом за то, что для его выступлений среди попоек время отмерялось не водою клепсидры, но кувшинами выпитого вина. И, говорят, оратор решился взять на себя эту обязанность за двести драхм. Однако это, может быть, еще не так страшно. Но когда богач сам оказывается стихотворцем или пишет прозу и читает на пирах собственные творения, тут уж приходится совсем вылезать из кожи, славословя, льстя и придумывая для похвал все новые и новые обороты. А есть и такие, которые желают, чтобы ими удивлялись за красоту. Они хотят слышать, как их зовут Адонисами и Гиацинтами, хотя бы нос у них был подчас длиною в локоть.
Если же не станешь восхвалять их, немедленно попадешь в Дионисиевы каменоломни, как завидующий господину и недоброе против него замышляющий. Такие хозяева должны быть у тебя учеными и ораторами. Если же случится им варварски исковеркать язык, — именно за это нужно признать, что речь их полна "Аттикой и Гиметтом", и законом сделать на будущее время такой способ выражения.
36. Впрочем, прихоти мужчин, пожалуй, еще можно снести. Но женщины… Да, да, и это тоже составляет предмет домогательств со стороны женщин — иметь в своем распоряжении несколько образованных людей, которые за плату состояли бы при них и следовали бы за носилками. Женщинам кажется некоторым нелишним добавлением к прочим нарядам и притираниям, когда говорят, что они образованны и философией занимаются и стихи сочиняют, мало чем уступающие песням Сафо. Ради этого такие женщины водят за собой всюду наемных ораторов, грамматиков и философов. Но когда же они их слушают? Над этим тоже стоит посмеяться: слушают или тогда, когда наряжаются и заплетают волосы, или за обедом, так как иначе им недосуг. Иногда, пока философ о чем-то разглагольствует, входит прислужница, протягивает письмецо от любовника, и вот: эти речи о скромности останавливаются и выжидают, пока она напишет ответ любовнику и внимание ее снова перенесется к тому, что ей рассказывает философ.
37. Когда же наконец, много времени спустя, ввиду предстоящих Сатурналий или Панафиней присылается тебе какая-нибудь жалкая верхняя одежонка или чуть подгнившая рубашечка — тут неизбежно является к тебе многолюдное и чрезвычайно торжественное посольство. Первый немедленно, только прослышав еще о намерении господина, заранее прибегает к тебе и заранее сообщает и уходит, получив немалую мзду за принесенную весть. А поутру приходят тринадцать человек, неся подарки, и каждый пространно рассказывает, как много он о тебе говорил, как напомнил о тебе, как, исполняя поручение, выбрал подарок получше. Потом все: удаляются, получив должное, да еще и ворчат, недовольные тем, что ты не дал им больше.
38. Самая плата положена тебе от двух до четырех оболов. Но обременительным и надоедливым ты оказываешься, если попросишь о выдаче этих денег. Таким образом, чтобы получить плату, надо самому польстить и несколько раз поклониться, надо и управляющему услужить, причем последний требует и другого рода услуг — не следует забывать о том, что он является советником господина и другом. А то, что получишь, ты давно уже задолжал разносчику, продающему платье, или врачу, или сапожнику. Итак, подарки обращаются для тебя не в подарки и не идут тебе на пользу.
39. Но мало-помалу великая зависть, а при случае и некоторая клевета на тебя начинают исподтишка поднимать свой голос перед господином, который уже охотно выслушивает направленные против тебя речи, так как видит, что ты от постоянных трудов поизносился и дело у тебя прихрамывает и вообще ты уже служить отказываешься. К тому же еще и подагра подбирается. Все, что было в тебе самого цветущего, он сорвал и наиболее плодовитый возраст твой, и полноту телесных сил, — стер в порошок и сейчас, обратив тебя в какое-то изодранное рубище, уже высматривает, куда, на какую навозную кучу вынести тебя и выбросить и как бы другого, из тех, что смогут выдерживать трудную работу, взять вместо тебя. И вот ты обвиняешься в том, что в такой-то день покушался на его мальчика, или в том, что, несмотря на свою старость, развратил девственницу, прислужницу госпожи, или еще в чем-нибудь подобном. Под покровом ночи тебя вытолкали в шею, и ты выходишь, лишенный всего, беспомощный, захватив с собой вместе со старостью одну милейшую подагру. Все, что ты когда-либо знал, ты за это время забыл, нажил себе огромное, как мешок, брюхо, ненасытную и неумолимую злую утробу. Также и глотка твоя по привычке предъявляет свои требования и, принужденная отвыкать, негодует на это.
