Лукиан Самосатский. Сочинения - Лукиан "Λουκιανὸς Σαμοσατεύς"
26. Скажи, ради богов: если скажет это язык твой, получив самостоятельный дар речи и длинную бороду твою призвав в свидетели, что стал бы ты отвечать ему? Очевидно, то же, что недавно ты возразил Главку, укорявшему тебя только что содеянным поступком: ты сказал бы, что это в короткое время доставило тебе и славу, и общую известность, которых своими ораторскими выступлениями ты никоим образом не мог бы достигнуть. А приятно каким бы то ни было образом стать знаменитым и заставить говорить о себе. Затем ты перечислишь своему обвинителю множество прозвищ, которые ты получил среди разных народов. Удивительно однако: ты обиделся, услышав мое сравнение с "пагубным днем", а теми прежними наименованиями нисколько не возмущался.
27. В Сирии тебя прозвали «рододендроном», а за что, клянусь Афиной, мне стыдно рассказать, так что пусть это останется пока тайной, поскольку, по крайней мере, от меня зависит. В Палестине ты был «тернием», с намеком на щетину бороды, я думаю, которой ты колол при определенных обстоятельствах, — в то время ты еще брился. Египет дал тебе прозвище «жаба», по вполне понятной причине: ты ведь, говорят, едва не был задушен одним попавшимся тебе матросом с большого трехмачтового судна, который, навалившись на тебя, заткнул тебе рот. Достопочтенные афиняне без всяких загадок почтили тебя добавкой одной лишь буквы к пречестному имени бесчестного Тимарха и честили тебя Атимархом. И справедливо! Ты обладаешь всем, что было в Тимархе, и даже кое-чем сверх того! А в Италии? О! Там ты носил эпическое имя Киклопа, так как пожелал однажды сам разыграть по древнему обряду свое срамодейство, сложив по образцу гомеровской рапсодии свою собственную. Сам ты лежал уже пьяный, — Полифем, томимый сластолюбивыми желаниями, — чашу держа в руке. А наемный молодчик, напряженно подъявши кверху сук, изрядно распаленный, приблизился к тебе, как некий Одиссей, будто желая глаз выбить,
Но промахнулся, и в цель не попал отклонившийся дротик,А угодило копье пониже, окрест подбородка.Стихи подморожены несколько, но, когда о тебе говоришь, это вполне уместно! А ты, Киклоп, распахнул свою пасть, разинул ее сколь возможно шире и, ослепленный противником, стойко выдержал укус его копья; больше того: как Харибда, ты старался поглотить целиком корабль, которым «Никто-не» правил, вместе с мореходами, рулем и парусами. И это видели прочие, при том присутствовавшие. После, на другой день, тебе оставалось одно оправдание — опьянение, и ты искал спасения, ссылаясь на то, что вино не было разбавлено водою.
28. И вот ты, богач, обладатель стольких великолепных прозвищ, обижаешься на «пагубу» — прозвище, данное мною? Ради богов, скажи, чем оно тебе так досаждает, когда многие говорят о тебе даже, будто ты «лесбосствуешь» и «финикийствуешь». Или и эти выражения, подобно моей «пагубе», тебе не понятны, и ты думаешь, быть может, что выслушиваешь похвалы от людей? Или те прозвища тебе с малых лет понятны, и только этому новому "пагубному дню", как незнакомому, ты отказываешь в чести быть включенным в число прочих? И за это достойную несешь ты кару: слава твоя даже на женские половины домов проникла. И когда недавно ты отважился в Кизике на сватовство, затевая один брак, то прекрасно обо всем осведомленная женщина сказала: "Не надо мне мужа, который сам в муже нуждается!"
29. И что же? При таком положении ты еще заботишься о словах, осмеиваешь других и презираешь их? Естественно! Ведь не все мы способны как ты разговаривать. Куда там! Кто так отважен на язык, чтобы, желая получить вилы, назвать их вместо «триады» — «трибадой»? А про Феопомпа, по его сочинению «Триглав», сказать, что он "трезубцем снова пленил первейшие города"? Или еще о нем же, что он "трезубцем потряс Элладу и является Кербером красноречия"? А недавно ты, взяв светильник, заявил, что он будет освещать тебе «братний» путь: брата, очевидно, потерянного ты собирался разыскивать? И тысячи других случаев, о которых и вспоминать не стоит, — разве об одном только, который запомнился слушателям. Какой-то богач, по-видимому, и два бедняка враждовали между собою. И вот, говоря об этом богаче, ты выразился так: "И убил он едино от бедняков". Присутствующие, разумеется, засмеялись. Тогда ты, спохватившись и желая исправить ошибку, сказал: "То есть, конечно, не едино, а ядино от них он убил". Я уж не говорю о всевозможных древнесловиях, что пышно процветают в твоих речах.
30. За то, что ты творишь, побуждаемый бедностью, я не стану, пожалуй, никого порицать, да сохранит меня любезная Адрастея! Простительно, конечно, если человек, терзаемый голодом, берет от своего согражданина на хранение известное количество денег, а потом клятвенно заверяет, что воистину никаких денег он не получал; или бесстыдно выпрашивает, даже просто становится попрошайкой, или крадет в банях чужую одежду, или делается мытарем. Конечно, о подобных поступках я не говорю. Пусть каждый защищается от нужды, как умеет. Но вот что нельзя снести; равнодушно: ты, бедняк, расточаешь бесстыдством добытые деньги только на радости, подобные тем, о которых я говорил. Впрочем, — если позволишь похвалить тебя кое за что, — очень остроумно обделал ты дело, когда сам написал «Риторику» Тисия, — ты знаешь, о чем я говорю: выдал свое карканье за произведение ученика Корака и потом ограбил на тридцать золотых того ничего не понимающего старика, который, польстившись на имя Тисия, заплатил тебе за книгу семьсот пятьдесят драхм.
31. Много еще я мог бы тебе сказать, но остальное я охотно отпущу тебе и только одно добавлю к сказанному: поступай во всем, как тебе любо, и продолжай сам себя грязнить всеми этими бесчинствами, но видеть тебя я больше не хочу — поди прочь! Не подобает людей, подобных тебе, приглашать к своему столу, обмениваться с ними здравицами, вкушать от одного блюда. Довольно и этих поцелуев после бесед, в особенности с людьми, которые давно уже запрет наложили на твои уста, подобный тому, что лежит на пагубных днях. И раз уж я взялся давать тебе дружеские советы, то вот: перестань ты, пожалуйста, благовониями мазать свои седые волосы, а в других, определенных, местах сводить их смолою. Если какой-нибудь недуг побуждает тебя это делать, то надлежит врачевать все тело; если же никакой такой болезни у тебя нет, к чему стараться сделать чистым, гладким, лощеным то, на что даже и глядеть-то нехорошо? Только и есть в тебе мудрого, что твои седины да то, что ты не чернишь их, чтобы они покровом служили твоей гнусности. Пощади же их, Зевса ради, и в этом отношении, а главное — пощади свою бороду, не оскверняй их больше, не оскорбляй. Или уж по крайней мере делай это ночью, во мраке, но днем… нет! Это — дико, это — по-звериному!
32. Видишь теперь: куда было лучше тебе не трогать запретного камаринского болота, не высмеивать "пагубного дня", который теперь всю твою жизнь сделает пагубой. Или мало тебе еще? Смотри, за мною во всяком случае дело не станет. Ты еще не знаешь, что целый воз бед навлек на себя, а ведь тебе, тонкоязычный и распутник, от страха прятаться придется, если какой-нибудь волосатый и, по-старинному говоря, чернозадый мужчина только взглянет на тебя построже. Может быть, ты, тонкоязычный и распутник, опять рассмеешься, снова мои слова прозвучат для тебя загадкой, покажутся логогрифом? Ты ведь вообще не понимаешь, когда говорят о твоих делах. Что же, попробуй еще раз выступить против меня, если пагуба не оплатила тебе втрое и вчетверо. Но пеняй потом сам на себя: ибо, как превосходно говаривал Еврипид, необузданные уста, безумие и беззаконие в конце концов приводят к одному: к беде!