Арбитр Петроний - Сатирикон
(Картины безумств, в которых участвуют, по-видимому, Лих и служанка Трифены.)
Он покушался стать соучастником наслаждений, не облекаясь в надменность власти, но ценя сговорчивость дружества… «Ежели есть в тебе сколько-нибудь благородной крови, ты не оценишь ее дороже, чем девку уличную. Ежели ты муж, не пойдешь на непотребство».
(Очередная неудача Энколпия.)
Всего постыднее для меня было бы, если б Евмолп видел все, что тут произошло, — того гляди пойдет, по суесловию своему, казнить стихами…
Евмолп клятвенно меня заверил…
114. Покуда мы переговариваемся о том о сем, взъерошилось море и тучи, отовсюду сошедшиеся, мраком одели день. Матросы обеспокоенно бегут по своим местам и спускают паруса пред непогодою. Но переменчив был ветер, вздымавший воды, и не ведал кормчий, куда направить бег корабля. То к Сицилии повлекло его, то — все чаще — в сторону Италийского брега поворачивал властитель Аквилон мечущуюся по воле волн ладью. Опаснее порывов ветра была, однако, непроглядная тьма, внезапно прогнавшая свет дня, так что кормчий не видел даже и буга. Когда же, о Геракл, явственно стало конечное разрушение, Лих, трепеща, протянул ко мне руки с мольбою. «Энколпий, — говорит, — помоги гибнущим, верни, говорю, теперь же кораблю то священное одеяние с систром вместе. Богом молю, сжалься, как не раз бывало с тобою». Он еще выкрикивал эти слова, а уже ветер бросил его в море, и бездна, захватив в свой злобный водоворот, закружила и поглотила его. А Трифену успели-таки схватить преданные ей рабы, чтобы поместить в шлюпку и вместе с большей частью поклажи увезти от верной погибели.
Я плакал сокрушенно, обнимая Гитона. «Заслужили мы, — кричал я, — чтобы общею смертью соединили нас боги, но судьба не дозволяет, жестокая. Вот-вот опрокинет поток, вот-вот разнимет гневное море объятия любящих. Что ж, коль воистину любим тобою Энколпий, лобзай меня, покуда можно, отними у надвигающейся судьбины последнюю эту радость». Только я сказал это, а уж Гитон сложил с себя одежды и, укрывшись под одной туникой со мною, подставил лицо для поцелуя. А чтобы завистливая волна не разлучила слившихся воедино, охватил он обоих одним поясом, проговоривши: «Что бы там ни было, будет долее носить нас единительница-смерть, а коли захочет милосердно выбросить вместе на один берег, так либо закидает каменьем мимопрохожий добрый человек, либо вместе погребут бездумные пески, ибо тем кончается даже ярость пучины». Я принимаю эти предельные узы и, предуготовившись к неминуемому концу, ожидаю нестрашной уже кончины. А буря тем временем, исполняя порученное судьбою, овладевала остатками нашего корабля. Ни мачты не осталось, ни кормила, ни каната, ни весла — теперь он следовал влажным потокам, словно грубый, человеком не тронутый чурбан.
(Корабль гибнет. Энколпий и Гитон спасены.)
Повыскакивали добычи ради рыбаки на резвых, малых своих суденышках. Когда ж увидели, что есть тут кое-кто, чтобы защищать свое достояние, сменили жестокость на услужливость.
(Герои ищут Евмолпа.)
115…Мы слышим необычное мычание под капитанской каютой и как бы рык некоего чудища, желающего выйти на волю. Идем на звук и находим Евмолпа, который сидит, записывая стихи на обширнейшем пергаменте. Подивившись тому, что он нашел время в соседстве со смертью сочинять стихотворение, мы вытаскиваем его, а на его вопли отвечаем, чтоб в себя пришел. А он рассердился, что мешают, и «дайте мне, — кричит, — мысль завершить; не выходит концовка». Я на психопата этого налагаю руку, велю и Гитону подойти, чтобы вытащить на землю завывающего стихотворца.
Наконец-то справившись с этим делом, входим, скорбные, в хижину рыбаря и, кое-как подкрепившись намокшей в кораблекрушении пищей, уныло проводим ночь. На другой день, когда мы держим совет, в какую сторону нам податься, вдруг вижу, как подгоняемое легким переплеском волн несет к берегу тело человека. Подхожу, печальный, и увлажненным взором гляжу на вероломство моря. «А ведь его, — кричу, — ждет спокойно в каком-нибудь уголке земли жена, или сын, бурь не ведающий, или отец — ведь, конечно, оставил он кого-то, кого поцеловал на прощание. Вот она, мысль смертная, вот мечтания высокие. Глянь, каково человек плавает!» Я еще оплакивал незнакомого этого человека, когда волна выплеснула его на берег с лицом сохранившимся, и я узнал недавно столь грозного, непримиримого Лиха, простертого чуть ли не у ног моих. Теперь уж не удерживал я более слез, еще и в грудь себя ударил и раз и другой. «Где же, — говорил я, — теперь гнев твой, где твое самовластие? Вот лежишь ты добычею и рыбе и зверю. Ты, кто хвалился недавно своею силой и властью — от корабля столь великого и доски не имеешь после его разрушения. Что же, смертные, наполняйте высокими мечтаньями грудь вашу! Что ж, будьте расчетливы, на тысячу лет размеряйте богатство, обманом добытое. А он, верно, еще накануне заглядывал в расчеты своего имущества, назначал себе, может статься, и день, когда на родину вернется. О боги и богини! Далеко же лег он от намеченной цели! И ведь не одно только море такой веры для смертных. Того в бою обманет оружие, другой погребен своими же пенатами, рухнувшими за чистой молитвой. У того падение из коляски вышибает торопливую душу, ненасытного душит снедь, воздержного — голодание. Всмотрись — везде кораблекрушение! — Но тот, кто в водах погиб, погребения не получает. — А будто это важно, каким образом сгинет тело обреченное — в огне ли, в воде или так. Что там ни делай, а только к тому же все придет. — Так ведь звери дикие растерзают тело. — А будто лучше, чтоб пожрал огонь? Да не считаем ли мы его худшим из наказаний, когда на рабов разгневаны? Тогда не безумно ли — на все идти, чтобы ничего от нас не осталось за гробом? — И вот костер, рукою недруга сложенный, пожирает Лиха. А Евмолп, сочиняя могильную надпись, в поисках смыслов вдаль устремляет взгляд».
116. Исполнив долг, как положено, мы пускаемся в назначенный путь и через некоторое время взбираемся, взмокшие, на гору, откуда невдалеке видим селение, стоящее на высокой твердыне гор. Блуждая, мы не знали, что там, пока вилик какой-то не уведомил, что это — Кротон, город очень древний и некогда первый в Италии. А когда мы принялись разведывать пристальнее, что за люди населяют этот благословенный край и какого рода занятия они особенно поощряют после того, как богатство их потерпело от частых войн, «милые гости, — сказал тот, — если вы люди дела, перемените ваше намерение и поищите иной опоры в жизни. А если вы — люди более тонкого свойства и готовы непрестанно лгать, тогда у вас точно будет пожива. Потому как в этом городе не книжная страсть процвела, не красноречие поселилось, не скромность, не нравы чистые несут свой плод, нет, сколько ни видно людей в этом городе, все, скажу я вам, на две разделились части. Одни ловят, другие ловятся. В городе этом никто себя детьми не обременит, потому что у кого наследники, того ни на обед, ни в театр не пускают; отлученные от всех благ, эти таятся в сени позора. Зато другие, кто никогда не был женат и ближайшего родства не имеет, те высших достигли почестей, ибо их одних признают воинами, одних смелыми и надежными. В селенья вступаете, — сказал он, — подобные полям зачумленным, где нет ничего, кроме трупов терзаемых и вранов терзающих».
117. Проницательный Евмолп со вниманием отнесся к странным этим вещам и признался, что ему не отвратителен такой род обогащения. Я полагал, что старик шутит по легкомыслию поэтическому, но тут он: «О, когда б были мы оснащены прилично, то есть иметь бы нам одежду человеческую — великолепное орудие для придания веры обману, — тогда, Гераклом клянусь, не упустил бы я такой добычи, а повел бы вас немедля вперед к несметным богатствам». Тут я обещаю все, чего б он ни попросил, пришлось бы только по вкусу одеяние, этот спутник добытчика, и все, что когда-то принесло ограбление виллы Ликурга. Ну а на ежедневный расход даст матерь богов, которой нельзя не верить.
«Что ж мы медлим, — говорит Евмолп, — фабулу сочинить? Давайте, делайте из меня господина, когда по душе это предприятие». Никто не решился осудить ремесло, затрат не требующее. А чтобы все надежно хранили обман, мы принесли Евмолпу клятву: пусть нас жгут, вяжут, бьют или умерщвляют железом и что бы ни приказал Евмолп. Словно истовые гладиаторы, мы предаем безусловно господину свое тело и душу. Свершив присягу, мы одеваемся рабами и приветствуем господина, а заодно принимаем к сведению, что Евмолп похоронил сына, юношу великого красноречия и будущности, а потому, безутешный старец, покинул он свой город, чтобы не видеть всякий день сыновних клиентов и приятелей, да могилу — причину слез. Сверх того несчастья подоспело кораблекрушение, в котором потерял он более двух миллионов сестерциев — утрата для него, разумеется, нечувствительная, если б, лишившись прислуги, не утратил он привычных удобств. Кроме прочего он владеет и в Африке тридцатью миллионами сестерциев в виде поместий и капитала, а людей, принадлежащих его дому, столько рассеяно по Нумидийским просторам, что впору Карфаген брать. По тому же уговору велим Евмолпу кашлять непрестанно и, конечно же, из-за изнурительного поноса громко осуждать любое блюдо; говорить же все о золоте да серебре, о том, как подводят поместья и вечно не родит земля; да еще чтоб сидел ежедневно за расчетами, переписывая, кому что отказывает. А еще — для полноты сценария — всякий раз, как он будет звать кого из нас, чтобы кликал все разными именами, из чего выступит явственно, что у господина в памяти и те, кого сейчас с ним нет.
