Авл Геллий - Аттические ночи. Книги I - X

Какими словами Марк Варрон определил перемирие (indutiae); и здесь же более тщательно исследовано, каков именно смысл слова indutiae

(1) Двумя способами Марк Варрон в одной из книг «Человеческих дел», под названием «О войне и мире» определяет, что есть перемирие (indutiae). «Перемирие, — говорит он, — есть мир, соблюдаемый несколько дней в воинском лагере»; [318] (2) затем в другом месте он утверждает: «Перемирие есть дни отдыха от войны (belli rеnае)». [319] (3) Но оба определения представляются скорее изящными и приятными краткостью, чем точными и добротными. (4) Ибо перемирие не есть мир, ведь война в действительности остается, прекращается сражение — и не в одном только лагере и не только на несколько дней бывает перемирие. (5) Ведь что мы скажем, если, когда перемирие заключено на несколько месяцев, из лагеря переходят в города? Разве это не будет тогда также перемирием? (6) Или, наоборот, что мы скажем о том, что написано в первой [книге] «Анналов» Квадригария, когда Гай Понтий Самнит [320] потребовал от римского диктатора перемирия (indutiae) на шесть часов, если перемирие может быть объявлено только «на несколько дней»? [321] А «отдых от войны» (belli feriae) он сказал скорее изящно, чем ясно и определенно.

(8) Греки же более вразумительно и ясно это предусмотренное договором прекращение сражения назвали «удержанием рук» (ε̉κεχειρία), убрав одну букву, [обозначающую] более глухой звук и заменив на [обозначающую] более слабый. (9) Ведь поскольку в это время не сражаются и удерживаются от насилия, они и называют [его] ε̉κεχειρία. (10) Но, конечно, задача Варрона состояла не в том, чтобы с крайней тщательностью определить перемирие и следовать всем законам и правилам дефиниций. (11) Ведь, казалось, достаточно сделать наглядное указание такого рода, который греки называют скорее τύποι (типы) и υ̉πογραφαί (очертания), чем ο̉ρισμοί (определения).

(12) По какому же правилу составлено слово indutiae, мы уже долго исследуем. (13) Но из многого того, что мы слышим или читаем, наиболее вероятным кажется то, что [сейчас] я скажу. (14) Мы полагаем, что indutiae произносится, словно говорят inde uti jam (чтобы уже начиная с этого времени). (15) Договор о перемирии [составляется] так, чтобы в определенный день не велось сражение и не причинялось никакого беспокойства, но чтобы уже (uti jam) с этого дня все совершалось по закону войны. (16) Итак, [322] поскольку заранее назначается определенный день и заключается договор, чтобы до этого дня не сражаться, а когда этот день приходит, «чтобы уже начиная с этого времени» (inde uti jam) сражаться, поэтому из тех слов, которые я указал, словно через некоторое соединение и сопряжение составляется название indutiae. [323]

(17) Аврелий же Опиллий в первой из книг, которые он назвал «Музы», [324] говорит: «Перемирием называется [время], когда враги между собой, с обеих сторон и в обе стороны, друг к другу входят без опаски и не затевая сражения; отсюда, — утверждает он, — кажется, произведено слово, похожее на initiae (вступление), [325] то есть вход (initus), а также проход (introitus)». [326] (18) Эту заметку Аврелия я не опустил для того, чтобы какому-нибудь подражателю этим «Ночам» она не показалась более изысканной на том только основании, будто ускользнула от нас при исследовании происхождения слова.

Каким образом ответил мне философ Тавр, когда я спросил, гневается ли мудрец

(1) В философской беседе я спросил Тавра, гневается ли мудрец. (2) Ведь нередко он после ежедневных лекций давал возможность спрашивать кто что хотел. (3) Он, серьезно и красноречиво порассуждав о гневе как о болезни и страсти, что представлено и в книгах древних, и в его собственных «Записках», обернулся ко мне, задавшему ему вопрос, и сказал: (4) «Я думаю о гневливости так; (4) но не лишне, чтобы ты выслушал и то, что думал наш Плутарх, муж весьма ученый и сведущий. [327] (5) Плутарх, — сказал он, — приказал со своего раба, человека негодного и дерзкого, но привыкшего слушать [чтение] книг и философские рассуждения, стащить тунику и бить его плетью за какой-то проступок. (6) Его начали сечь, и он стал возражать, что не заслужил побоев; он-де не совершил ничего плохого, никакого преступления. (7) Далее посреди порки он начал вопить и издавать уже не жалобы и стоны, но суровые и бранные слова: что Плутарх, мол, не таков, каким подобает быть философу; что гневаться позорно; что он часто рассуждал о вреде гнева и написал прекраснейшую книгу „О хладнокровии“ (Περί α̉οργησίας); всему тому, что написано в этой книге, он никоим образом не соответствует, поскольку, поддавшись и совершенно подчинившись гневу, наказал его множеством ударов. (8) Тогда Плутарх спокойно и тихо сказал: „Тебе сейчас кажется, что я на тебя гневаюсь, наказывая [тебя]? По выражению ли моего лица, по голосу ли, по краске ли [гнева], или даже по словам ты понимаешь, что я охвачен неистовством? Ведь у меня, я полагаю, при этом ни глаза не свирепые, ни лицо не беспокойное, я не издаю ужасные крики, у меня не вскипает пена [около рта], я не заливаюсь краской, не говорю того, что достойно стыда или сожаления, и вообще не дрожу от гнева и не даю волю чувствам. (9) Ведь все это, если ты не знаешь, является обычными признаками гнева“. И тотчас, повернувшись к тому, кто сек, сказал: „Ты между тем, пока мы с ним рассуждаем, делай свое дело“».

(10) Суть же всего этого рассуждения Тавра была такова: он считал, что не одно и то же есть α̉οργησία (негневливость) и α̉ναλγησία (бесчувственность), и одно — негневливый дух, а иное α̉νάλγητος (бесчувственный) и αναίσθητος (тупой), то есть тупой и застывший. (11) Ведь он полагал, что в отношении как всех прочих affectus (страстей) или affectiones (переживаний), как их называют латинские философы, а греки — πάθη (страсть), так и этого движения души, которое, когда есть более серьезное основание для мести, зовется гневом, полезно не избавление, которое греки именуют στέρησις, но умеренность (mediocritas), которую они называют μετριότης.

Книга II

Каким образом философ Сократ обыкновенно упражнял выносливость (patientia) тела, а также о стойкости (patientia) [328] этого мужа

(1) Мы узнали, что среди добровольных трудов и упражнений тела для укрепления выносливости на случай превратности судьбы Сократ имел обыкновение делать и такое: (2) говорят, он часто стоял неподвижно весь день и ночь от восхода до восхода солнца, не смыкая глаз, без движения, на одном и том же месте, обратив лицо и взор в одну точку, погрузившись в размышления, так, словно его разум и дух в это время неким образом отходили от тела. (3) Фаворин [329] при рассуждении о стойкости этого мужа, коснувшись этой темы, сказал: «Часто от солнца до солнца он оставался в позе более прямо-стойкой, чем древесный ствол». [330]

(4) Передают также, что умеренность его была такова, что на протяжении почти всей своей жизни он обладал безукоризненным здоровьем. (5) Даже при той разрушительной чуме, которая в начале Пелопоннесской войны смертоносно опустошила государство афинян, [331] он, как говорят, благодаря [следованию] правилам воздержания и умеренности и от пагубы наслаждений остерегся, и телесное здоровье сохранил, так что никоим образом не был подвержен общему для всех бедствию.

Каким должен быть порядок и соблюдение обязанностей между отцами и сыновьями при возлежании [за столом] и сидении, а также в делах домашних и за пределами дома, если сыновья являются магистратами, а отцы — частными лицами; а также рассуждение об этом вопросе философа Тавра и пример, взятый из римской истории

(1) К философу Тавру [332] в Афины ради того, чтобы увидеть его и познакомиться с ним, прибыл славный муж, наместник (рrаеses) [333] провинции Крита, и вместе с ним также его отец. (2) Тавр, только что отпустив учеников, сидел у дверей своей спальни и беседовал с нами, стоявшими с ним рядом. (3) Вошел наместник провинции и вместе с ним отец; (4) Тавр спокойно поднялся и после взаимного приветствия снова сел. (5) Вскоре принесли одно кресло, которое оказалось поблизости, и поставили его, пока ходили за другими. Тавр пригласил отца проконсула сесть. (6) Но тот сказал: «Пусть лучше сядет тот, кто является магистратом римского народа». (7) «До решения вопроса, — сказал Тавр, — ты все же сиди, пока мы рассматриваем и исследуем, кому из двоих подобает сидеть, тебе ли, являющемуся отцом, или сыну, являющемуся магистратом». (8) И после того как отец сел и было также принесено другое сидение для его сына, Тавр произнес об этом деле речь с полным, о благие боги, рассмотрением почестей и обязанностей.

(9) Суть его слов была такова: «В общественных местах, на службе и в судах права отцов, сопоставленные по значимости с правами сыновей, находящихся на должности, несколько приостанавливаются и отменяются, но, когда вне государственных дел, в домашнем быту и жизни, они садятся, прогуливаются, а также возлежат на дружеском пиру, тогда между сыном-магистратом и отцом-частным человеком общественные почести прекращаются и входят в силу естественные и врожденные. (10) Итак, — заключил он — то, что вы пришли ко мне, то, что мы теперь ведем беседу, что рассуждаем об обязанностях — дело частное. Поэтому пользуйся у меня и впредь теми почестями, которыми тебе полагается пользоваться и в своем доме как старшему».