Курцио Малапарте - Собрание сочинений в пяти томах (шести книгах). Т.5. (кн. 1) Переводы зарубежной прозы.
II. ЛОШАДИНАЯ РОДИНА
После призрачной прозрачности нескончаемого летнего дня, без восхода солнца и без заката, свет начинал терять свою молодость; лицо дня уже покрывалось морщинами, постепенно вечер делал более грузными первые легкие еще светлые тени. Деревья, камни, дома и облака медленно разъединились в тихом осеннем пейзаже, похожем на эти пейзажи Элиаса[99] Мартина, экзальтированные и, вместе с тем, умягченные предвестием ночи.
И вдруг я услышал ржание лошадей Тиволи. Тогда я сказал принцу Евгению: «Это голос мертвой кобылы из Александровки на Украине. Это голос мертвой кобылы».
Уже вечерело. Винтовочные выстрелы партизан дырявили огромное красное знамя заката, которое билось на горизонте в пыльном ветре. Я ехал в нескольких милях от Немировского[100], возле Балты[101], на Украине. Мне хотелось добраться до Немировского, чтобы провести ночь в безопасности. Но уже стемнело, и я решил остановиться в покинутой деревне, посреди одной из тех долин, которые перерезают с севера на юг огромную долину, заключенную между берегами Днестра и Днепра.
Деревня называлась Александровка. В России все деревни похожи друг на друга, даже именами. Многие деревни в районе Балты носят имя Александровок. Есть одна, к западу от Балты; в одиннадцати милях на запад, приблизительно; есть — к западу от Гедеримова, на одесской дороге, где проходит электрифицированная железная дорога; четвертая — в девяти милях к северу от Гедеримова. Та, в которой я остановился, чтобы провести ночь, была возле Немировского, на берегах реки Кодимы.
Я оставил мою машину, старенький «Форд», на краю дороги, против палисадника, ограждающего садик дома буржуазного вида. Возле маленькой деревянной калитки, которая открывалась в заборе, лежал распростертый труп лошади. Я остановился на минуту посмотреть на нее: это была великолепная кобыла темно-рыжей масти, с буланой гривой. Она опрокинулась на бок, задние ноги были в луже. Я толкнул решетчатую калитку, пересек садик, нажал рукой на дверь дома, которая со скрипом отворилась. Дом был покинут; паркет в комнатах завален бумагами, газетами, одеждой. Ящики были выдвинуты, шкапы зияли, постели были разворошены. Это, по-видимому, не было крестьянским домом; быть может, я находился в доме еврея. В комнате, где я решил ночевать, матрас был вспорот. Оконные стекла остались целыми. Было жарко. «Будет гроза», — подумал я, закрывая окно.
В смутном освещении наступившей ночи большие черные глаза подсолнечников, с их золотыми ресницами, виднелись в саду. Они смотрели на меня ошеломленные, покачивая головами от ветра, который становился влажным от еще далекого дождя. Солдаты румынской кавалерии проезжали по дороге, возвращаясь с водопоя и держа в поводу своих превосходных лошадей, с тугими боками и светлыми гривами. Их форма песчаного цвета казалась во тьме желтеющими пятнами и делала их похожими на больших насекомых, приклеенных к воздуху, плотному и липкому, предвещавшему неизбежную грозу. Их желтоватые кони следовали за ними, поднимая облака пыли.
В моем туристском мешке еще было немного хлеба и сыра. Я принялся есть, шагая по комнате. Я снял свои ботинки и ходил босой по участку, на утрамбованной земле которого бегали колонны больших черных муравьев. Я чувствовал, как муравьи карабкались по моим ногам, забирались между пальцами, исследовали лодыжку. Я умирал от усталости и почти не жевал даже — так отяжелели мои челюсти и сводило болезненным утомлением зубы. В конце концов, я бросился на постель и закрыл глаза. Но я не мог уснуть. Время от времени отдельные выстрелы, близкие или отдаленные, слышались среди ночи. Это стреляли партизаны, скрывавшиеся в полях пшеницы или в целых лесах подсолнечника, покрывавших необозримую украинскую равнину, как в направлении Киева, так и в направлении на Одессу. Затем, по мере того, как ночь сгущалась, запах лошадиной падали растворялся в запахе травы и подсолнечников. Я не мог уснуть. Я лежал, вытянувшись на постели, с закрытыми глазами, но не мог уснуть — так я был измучен.
Внезапно запах мертвой кобылы вошел в комнату и остановился на пороге. Я чувствовал, что этот запах на меня смотрит. «Это мертвая кобыла», — подумал я в своем полусне. Воздух был тяжелым, как шерстяное покрывало; грозовое небо давило на соломенные крыши деревни, опускалось все ниже — на деревья, на поля, на дорожную пыль. Временами шум реки доносился, словно шорох босых ног по траве. Ночь была черной, плотной и клейкой, точно черный мед. «Это мертвая кобыла», — подумал я.
Из полей слышался скрип повозок, румынских кэруцэ[102] и четырехколесных украинских телег, запряженных бедными мелкими лошадками, мохнатыми и тощими, которые следуют за армиями по нескончаемым украинским дорогам, с грузами провианта, вещей и оружия. Из полей слышался скрип повозок. Я подумал, что мертвая кобыла дотащилась до порога комнаты и смотрела на меня с него. Я не знаю и не сумею объяснить, откуда ко мне пришла мысль, что мертвая кобыла дотащилась до порога комнаты. Я обессилел от усталости. Я был весь склеен сном. Мне не удавалось разобраться в моих спутанных мыслях; это было, как будто тьма, жара и запах падали наполняли комнату черной и клейкой грязью, в которой я мало-помалу увязал, сопротивляясь все слабее. Я не знаю, как мог я думать, что кобыла была не совсем мертвой, что она была только ранена, что раненая часть ее уже находилась в стадии гниения, в стадии полного разложения, но что и она была не менее живой, как те пленники, которых татары живыми привязывают к трупам, живот к животу, лицо к лицу, рот ко рту, чтобы оставить их так до тех пор, пока мертвый не поглотит живого. И, однако, этот запах падали был здесь, в дверях, и смотрел на меня.
Вдруг я почувствовал, что он приближается, медленно приближается к моей постели.
— Уходи, уходи, — закричал я по-румынски: дуте, дуте. Потом мне пришло в голову, что кобыла, быть может, была не румынской, а русской, и я закричал: «Пашиоль, пашиоль!» Запах остановился. Но через мгновение он возобновил свое медленное приближение к моей постели. Тогда мне стало страшно: я схватил револьвер, который был у меня спрятан под матрасом, сел на постели и нажал на кнопку моего электрического фонарика.
Комната была пуста, на пороге никого не было. Я встал с постели, босой дошел до двери и остановился на пороге. Ночь была пустынна. Я вышел в садик. Подсолнечники слегка потрескивали от ветра. Грозовая туча на горизонте казалась огромным черным легким, дышащим с большим трудом, вздувающимся, потом опустошенным, как огромное легкое. Я видел небо то расширяющимся, то сжимающимся. Я видел, как небо дышало; лучи, словно пропитанные сернистыми испарениями, перерезали наискось это невероятное легкое, освещали на мгновение разветвления вен и бронхов. Я толкнул деревянную калитку и вышел на дорогу. Падаль лежала, опрокинутая в луже; голова ее покоилась на пыльном дорожном откосе. Ее брюхо было вздутым и лопнувшим. Широко раскрытый глаз блестел, влажный и круглый. Запыленная буланая грива, измазанная сгустками пыли и крови, торчала на загривке, жесткая, как те гривы, которые носили на своих головных уборах античные воины. Я сел на откосе, прислонившись к забору. Молчаливо и медленно пролетела мимо черная птица. (Дождь собирался с минуты на минуту). По небу пробегали невидимые порывы ветра, пыльные облака проносились по дороге с легким и продолжительным шелестом; пылинки щекотали мое лицо и веки, забирались в волосы, точно муравьи. (С минуты на минуту пойдет дождь). Я вернулся в дом и снова бросился на постель. Мои руки и ноги болели, я обливался потом. И неожиданно я заснул.
Между тем, запах падали вошел снова и остановился на пороге. Я не совсем проснулся, глаза мои были закрыты, и я чувствовал, что запах смотрит на меня. Это было зловоние, вялое и жирное, запах плотный и клейкий, сильный; запах желтый, но испещренный зелеными пятнышками. Я открыл глаза: это был рассвет. Комнату пересекали нити паутины, белевшие в неуверенном свете; понемногу вещи выступали из мрака, с медлительностью, которая, казалось, их деформировала и удлиняла, как будто предметы, которые протаскивали через бутылочное горлышко. Между окном и дверью стоял шкап, прислоненный к стене; вешалки висели в нем пустые и тихо покачивались; ветер колебал занавески на окне; на полу валялись кучи бумаг, одежды, оберток от сигарет, и бумага шелестела от ветра.
Внезапно запах вошел: маленький жеребенок показался на пороге. Он был худой и лохматый. От него исходил запах разложения, лошадиной падали. Он пристально смотрел на меня и дышал. Он подошел к постели, вытянул шею и обнюхал меня. Воняло от него ужасно. Испугавшись движения, которым я сбросил ноги с кровати, он отскочил, ударился боками о шкап и исчез с испуганным ржанием. Я зашнуровал свои ботинки и вышел на дорогу. Маленький жеребенок лежал рядом с мертвой кобылой. «Аскульта![103]», — крикнул я румынскому солдату, проходившему мимо с ведром воды. И я приказал ему позаботиться о жеребенке.
