Генри Мортон - Шотландские замки. От Эдинбурга до Инвернесса
Река Нит несла свои темные воды под живописным шестиарочным мостом, а чуть поодаль стоял выстроенный под другим углом, но выполняющий те же функции новый мост. Забавно, что все три «бернсовские» реки (Эйр, Дун и Нит) могут похвастать такой, в общем-то необычной, картиной: два моста, стоящие бок о бок — старый и новый.
Я проследовал через старый скотный рынок к Хай-стрит, на которой, как я помнил, стояла любимая таверна Бернса под названием «Глоб». Мне рассказывали (правда, так и не смогли показать письменных свидетельств), что как-то раз Бернс вышел из таверны, основательно нагрузившись на очередной пирушке. Он якобы поскользнулся на ступеньках и рухнул прямо в сугроб. В результате поэт подхватил сильнейшую простуду, которая и приблизила его смерть.
В наше время «Глоб» производит впечатление своеобразного храма: здесь культивируется дух веселых дружеских попоек, которые так любил «поэт-пахарь». Дамфрисские выпивохи, подобно жрицам-весталкам, пронесли через многие века алкогольный энтузиазм своего кумира. После того как я заглянул в бар и отдал дань местной традиции, меня повели осматривать заведение. В таверне царил всепоглощающий, почти фанатичный дух преклонения перед Бернсом. На протяжении нескольких поколений она принадлежала одной и той же семье, которая из уважения к великому поэту не хотела ничего менять в таверне. Даже вынужденное расширение бара воспринималось как оскорбление памяти Бернса. Это почитание носило самый искренний характер и никак не было связано с финансовой стороной дела. Результат превзошел все ожидания: в этом коммерческом заведении я чувствовал себя намного ближе к поэту, чем в торжественной обстановке старой аллоуэйской хижины. Разница была примерно та же, как между покинутым храмом и живой церковью.
Мне продемонстрировали любимый стул Бернса, отгороженный деревянной загородкой от посягательств недостойных потомков. Сохранилась также чаша для пунша и несколько других реликвий, которые бережно передавались от отца к сыну. Здесь же можно было видеть знаменитую надпись на стекле, которую Бернс нацарапал алмазом во славу какой-то своей знакомой.
— Некоторые американцы ужасно недоверчивы, — рассказывал мне человек, проводивший экскурсию. — Помнится, одна пожилая дама, увидев эту надпись, сказала: «А мне казалось, что Бернс был слишком беден, чтобы иметь алмазы». Забавно, что сейчас…
— И что же вы ей ответили?
— Ну, я посмотрел на нее и сказал: «Мне кажется, он был похож на вас, мадам. Своих алмазов у него не было, зато имелись друзья с алмазами!»
Полагаю, такой ответ сокрушил американку.
Я спустился вниз, полюбовался на блеск старинной мебели красного дерева и решил, что этот древний паб занял бы достойное место в составе Национального мемориала Бернса. Здесь практически ничего не изменилось со времен поэта. И если бы сегодня Бернс заглянул сюда на огонек — промокший, замерзший, на взмыленном коне, — он нашел бы «Глоб» точно таким же, каким оставил его в 1796 году. Как бы в подтверждение моих мыслей из бара донесся взрыв громкого смеха и звон монет, падавших на деревянную стойку. Я направился внутрь. Помещение показалось мне чрезвычайно маленьким. За стойкой, где располагались полки с бутылками, и то было больше места, чем в самом баре. К тому же он оказался заполненным до предела (то есть, я хочу сказать, что там собралось человек девять местных жителей). Все, за исключением одного старика, были довольно молоды — лет тридцати с небольшим. Большая часть посетителей носила кепки. У одного из них (которого я про себя окрестил Джоком) на красной от загара шее был повязан черный шейный платок. Как я узнал позже, он трудился на строительстве дорог. Мое внимание привлек другой мужчина — мягкий, деликатный, с потрясающим чувством юмора и грустной улыбкой незрячего (полагаю, он потерял зрение где-то под Ипром). Все эти люди, за исключением старика, в прошлом были солдатами, и разговор крутился вокруг событий минувшей войны. В частности, обсуждалось, как трудно добираться из Франции в Шотландию, когда у тебя в запасе всего десять отпускных дней.
Хозяин таверны — огромных размеров шотландец, но не толстый, а крепкий, мускулистый — стоял за стойкой с засученными рукавами. Судя по всему, он хорошо знал посетителей и называл их по именам.
От него исходили волны добродушия, симпатии и юмора. Думаю, он бы пришелся по душе Бернсу. Он возился со стаканами и пивными кружками, но время от времени принимал участие в общей беседе, вставляя то меткое замечание, то какую-нибудь веселую историю.
Иностранцу не так-то легко вписаться в подобную компанию, и я с известным опасением вступил в комнату. Не знаю, как уж так получилось, но мне довольно скоро предложили выпить. А через четверть часа я оплачивал на редкость разнообразный набор алкогольных напитков: Джок пил ром с пивом, остальные предпочитали не смешивать эти напитки, кто-то и вовсе меня удивил, заказав себе виски с полквартой горького эля. Я почувствовал, что попал в самое сердце страны Бернса!
С некоторой долей сомнения я попытался перевести разговор на личность поэта (полагаю, если бы я упомянул имя Шекспира в стратфордском пабе, то ответом мне стало бы гробовое молчание!). Здешний народ, однако, с готовностью поддержал тему. Внезапно все наперебой стали что-то говорить о Бернсе! Англичане, наверное, не поверят, если я скажу, что каждый из присутствовавших оказался вполне сведущим специалистом по данному вопросу и без труда цитировал на память целые строфы из Бернса. Хозяин таверны веселил нас историями о различных забавных посетителях, которые собираются здесь в разгар туристического сезона. Лично я был немало удивлен, услышав, что среди иностранных поклонников поэта сыскалось немало японцев! Японские студенты, рассказывал хозяин, всегда желают обедать в комнате с панелями. Я выразил сомнение, но он уверил меня, что это установленный факт: Бернс действительно переведен на японский язык! И японские студенты неизменно декламируют его стихи во время обеда в комнате с панелями.
— О Господи, и как же это звучит? — изумился я.
— А знаете, не так уж и плохо! — великодушно признал хозяин.
— Да уж наверняка не так плохо, как «Шотландский виски» в исполнении Джока! — добавил кто-то со смехом.
Надеюсь, Джок на меня не обидится, если я скажу: миг был исключительно подходящий для данного стихотворения. Он действительно поднялся и начал декламировать с жестким, как шотландская ель, акцентом:
Пускай поэты в споре рьяномО лозах, винах, Вакхе пьяном,Шумят; и рифмой и романомНаш режут слух,Я воспеваю над стаканомШотландский дух[60].
Джок читал медленно, но решительно. Порой он сбивался и тогда закрывал глаза, стараясь припомнить слова. Во время одной из таких заминок сидевший рядом мужчина обратился ко мне с вопросом:
— Вы понимаете, что значит «o'lug»? Ну да, это «слух»! A «Scotch bear» — знаете, что такое? Виски! «Ячменное пиво» и есть виски.
Тем временем Джок с грехом пополам добрался примерно до восьмой строфы. Пыл его заметно угас, а, слушая смех друзей, он вскоре и вовсе умолк.
— Когда Джок малость переберет, это всегда видно, — прошептал мой сосед. — Он начинает читать стихи, и его невозможно остановить. Сегодня, судя по всему, он еще не достиг кондиции!
Снаружи раздался шум, кто-то распахнул дверь и стал требовать пианиста. Мне объяснили, что каждый четверг в «Глоб» собирается народ, «чтобы немного попеть». Из соседней комнаты пришли за слепым солдатом и чуть ли не силой повели его к пианино. Там уже ждали: солидная компания расположилась с пивными кружками за столами и, похоже, сгорала от нетерпения. Слепец сел за инструмент и заиграл с неожиданным чувством. Понятно, что по качеству звука это пианино не соответствовало стандартам Альберт-холла, но наш исполнитель знал, как с ним управляться. Один из его друзей сообщил мне, что на пианино он научился играть уже после того, как ослеп. Чтобы не сидеть без дела, как выразился мой собеседник.
Это был странный концерт. Простенькие современные песенки из репертуара мюзик-холла перемежались неустаревающими шедеврами вроде «Анни Лори» и «Лох-Ломонда». Во время наступавших пауз пальцы пианиста, казалось, бесцельно бродили по клавиатуре. Но затем из случайных аккордов незаметно оформлялась знакомая мелодия, и кто-нибудь обязательно начинал подпевать. Вот и сейчас молодой парень залпом осушил свой стакан и встал возле пианино:
Гнал он козПод откос,Где лиловый вереск рос,Где ручей прохладу нес, —Стадо гнал мой милый.
Пойдем по берегу со мной.Там листья шепчутся с волной.В шатер орешника сквознойЛуна глядит украдкой…
Но он ответил мне: — ПокаРастет трава, течет рекаИ ветер гонит облака,Моей ты будешь милой![61]
Что-то невыразимо трогательное было в той неотвратимости, с которой снова и снова всплывали стихи Бернса. Обычный самодеятельный концерт перерастал в вечер памяти великого поэта. Время от времени звучали более современные вещи, но пианист неизменно возвращался к Бернсу, и всегда в зале находился человек, который — пусть неумело, но с душой — подхватывал песню. Было видно, что люди, собравшиеся этим вечером в «Глоб», гордятся своим творческим сообществом (хоть и не говорят об этом вслух). Они все были поклонниками Бернса. И не только потому что Бернс великий поэт. Но еще и потому, что все, что они о нем читали или слышали, доказывало: этот человек такой же, как они сами. Отличный парень, всегда готовый забежать в гости к другу и поделиться последними новостями. Я понимал это, однако знал: даже если бы Бернс и не был таким насквозь родным и понятным, они все равно пели бы его песни! Потому что эти песни нравятся им больше всего. Я уверен: нет в мире другого поэта, который был бы столь же тесно связан с обычной, повседневной жизнью своих соотечественников.
