Генри Мортон - Шотландские замки. От Эдинбурга до Инвернесса

Я вернулся на дорогу и поехал дальше. Меня по-прежнему не покидало ощущение близости Шотландии. На каждом повороте я невольно вглядывался вдаль, ожидая, что вот-вот передо мной распахнется дикая, неизведанная страна. Внезапно дорога пошла резко в гору, и я в азарте добавил газа. Наконец-то! Местные жители называют это место Картер-Бар. Внизу передо мной расстилалась Шотландия…

Во всех странах есть такие пейзажи, которые безошибочно трогают сердце путника. Именно такой вид открывается с вершины Картер-Бар. Перед вами Шотландия. Но не та страна, о которой сказал поэт: «О Каледония, твой лик / Порою строг, порою дик!»[6] Нет, эта Шотландия напоминает женщину в хорошем настроении: она вам рада, встречает с улыбкой на лице, пирогом на противне и горячим чайником над очагом. Именно такой образ милой и уютной Шотландии навечно запечатлелся в сердце самого великого из всех сынов Приграничья — сэра Вальтера Скотта. Я думаю, ни один шотландец, возвращающийся домой после долгого отсутствия, не сумеет сдержать чувств на вершине этого холма. То, что предстает его взору, — несомненно, Шотландия и ничем другим быть не может. Мне кажется, для каждого шотландца эта картина — такой же безошибочно распознаваемый образ, как и меловые утесы Дувра для англичанина.

Весь пологий склон холма зарос вереском. Солнце садилось, и небо над Ламмермурскими холмами тревожно алело. Ветер стих. Внизу, в долине, собирался осенний туман: крадучись, он переползал от леса к лесу. В домах топились печи, и из труб неподвижными колоннами тянулся в небо дым. На фоне зеленых лугов извивались белые призрачные змеи — это туман струился над поверхностью реки или ручья. Весь пейзаж выглядел потрясающим этюдом в голубых тонах. На переднем фоне — подобно обещанию далекого Хайленда — маячили вершины Эйлдонских холмов. Синие, как тепличный виноград, они поднимались над зелеными берегами Твида. На горизонте тоже громоздилась цепочка холмов, а за ней еще одна… и еще… пока все не растворялось в сплошной голубизне. Длинные пологие склоны Ламмермурских холмов на западе переходили в очертания Морфут-Хиллз и Пентленд-Хиллз. На всем лежала печать тишины и покоя. Было так тихо, что я мог различить далекий лай деревенских собак. В полном одиночестве я стоял на границе: одной ногой в Англии, другой в Шотландии. Рядом торчал металлический щит с надписью «Шотландия». Он казался совершенно излишним; и так было ясно, что Англия осталась за спиной. Картер-Бар действительно служит воротами в Шотландию, на протяжении веков эта возвышенность обозначала границу между кельтами и англосаксами.

Я долго сидел на вершине холма, наблюдая, как гаснет дневной свет, туман сгущается, а голубизна наливается темными оттенками. В этот вечерний час, когда на небе зажигались первые звезды, я особо остро ощутил очарование Приграничья. Его чары приблизились и окутали меня подобно колдовскому заклинанию. Как описать эту странную извечную осведомленность Приграничья? Его почти сверхъестественную наблюдательность? Его диковинную способность затаиться и присматриваться, и прислушиваться? Меня не покидало ощущение, будто некто невидимый следит за всеми моими передвижениями. В каждом скрюченном дереве мне виделся затаившийся соглядатай. Я так и ждал, что вот сейчас из вересковых зарослей навстречу мне тихо выедет королева эльфов. Я вспоминал, как в этих самых местах подобная история приключилась с Томасом из Эрсилдуна, или Томасом Рифмачом: он повстречал королеву, та ехала верхом, и «пятьдесят девять серебряных колокольчиков» позвякивали в конской гриве.

Вокруг по-прежнему царила тишина, но я беспокойно обшаривал взором окрестные пустоши, на которых кровавыми пятнами алел вереск. Мне казалось, будто что-то должно произойти. Приграничье грозило вот-вот пробудиться, осыпаться искрами огня с верхушки дерева, пронестись со склона на склон, наполнив тихий закат звоном мечей, стуком копыт и диким пограничным кличем: «Шотландцы! Шотландцы!» В моих ушах звучали тревожные клики: «Армстронг!», «Эллиот!» В глазах стояла картина: темная толпа заполнила пустошь, она несется под «бледным светом луны».

Нет, что ни говорите, а Приграничье все еще населено былыми призраками. Оно спит — но вполглаза! Тем временем заметно похолодало. Я все дальше углублялся на шотландскую территорию.

Приближались сумерки. По пути мне попадались маленькие пограничные деревушки — выстроенные из серого камня, строгие, замкнутые, упрямо отгородившиеся от дороги глухой стеной. Я остановил машину, вдохнул поглубже местный воздух, прислушался к доносившимся звукам. Мне хотелось проникнуть в жизнь этих людей. Запахи были привычными, уютными: как и в любой нормальной деревне, к запаху торфяного дыма, курившегося над печными трубами, примешивались незатейливые, честные ароматы коровника. Что же касается звуков… Я услышал, как во дворе неподалеку беседовали мужчина и женщина. Их голоса явственно разносились в вечерней тишине.

— Вот уж не знаю, — говорила женщина. — Уж не мастер ли Армстронг едет по дороге?

— Ну да, — отвечал ей муж.

— Куда это он собрался? Никак к мистеру Фергюсону, что живет по соседству со священником.

— Выходит, что так.

Затем к их разговору присоединился новый голос: некто, очевидно прохожий, распевно произнес:

— Вечер до-обрый!

— И вам того же, — ответила женщина.

Вот и все, что я подслушал. Короткий обыденный разговор, но для меня он значил так много. Подлинный голос Шотландии! Я поехал дальше, но мягкий говор жителей Приграничья продолжал звучать в моих ушах. Про себя я повторял незатейливые слова, пытаясь произносить их так же тягуче, нараспев. По мне, так «до-ом» звучит гораздо милее и приятнее, чем просто «дом». Наверняка в «до-оме» чувствуешь себя куда уютнее… во всяком случае мне так кажется.

Уже совсем смеркалось, когда в одном из переулков я повстречался с местным пастухом — он гнал свою отару домой. Хотя, по правде сказать, всю работу за пастуха выполняла его маленькая овчарка. Мне она показалась исключительно умной — ни дать ни взять профессор математики. Она была настоящей красоткой: черная, как смоль, лишь морда и грудка да кончик хвоста белые. В отличие от наших пастушеских собак в Саут-Даунс, эта собака не подавала голоса. Она безмолвно кружила вокруг стада, проявляя при этом непреклонность высшего божества. Если требовалось призвать к порядку какую-нибудь заблудшую овцу, она просто мягко тыкалась носом той в бок. Этого оказывалось достаточно: отара трусила себе дальше, а собака — внимательная и неутомимая — продолжала патрулировать серую лавину.

И мне подумалось: такого не увидишь ни в одной английской деревне — овцы, умница-собака и согбенный пастух с волосами цвета льна.

— Вечер до-обрый, — на ходу оборонил старик.

— И вам того же! — ответил я.

И они пошли дальше, а в моей памяти навечно запечатлелась эта картинка — характерная виньетка шотландского Лоуленда: пастух в сумерках гонит стадо к родной деревушке, которая призывно подмигивает ему освещенными окнами и манит запахами готовящейся вечерней трапезы…

Я же, несмотря на подступавшую ночь, продолжал ехать в сторону Джедборо — туда, где на склоне холма лежало разрушенное аббатство. И вот уже мой автомобиль катит по улицам города. В этот поздний час они полны жизни. Я дотошно отмечаю встречающиеся по пути маленькие шотландизмы. Так, оказывается, мясник здесь называется «флешер» — тот, кто торгует мясом животных. А вот вход в аптеку — его украшают огромных размеров ступка и пестик… забавно! Я купил вечернюю газету и пробежал ее глазами. Внимание мое привлекла рубрика «In Memoriam»: целая колонка некрологов по шиллингу за строчку (каждое объявление минимум по 3 шиллинга). Аналогичные объявления мне доводилось видеть в ирландских газетах. Полагаю, это чисто гэльская черта: лишь кельты способны облечь свое горе в стихи. Хотя, на мой взгляд, это не всегда уместно: порой неудачные вирши мешают прочувствовать простую и искреннюю человеческую боль. Судите сами, как вам понравились бы такие стихи:

Покойся с миром, милый Вилли.Тебя мы помним, не забыли.И не забудем никогда.Покуда жизнь наша длится,Мы помним о тебе всегда.

Или такие:

О доброй, сердечной, правдивойМы вспоминаем сегодня.Агнесса, пребудут с тобоюЛюбовь и милость Господня.

Увы, не всегда соленые слезы скорбящих способны раствориться в слащавом сиропе салонной баллады.

Заночевать мне пришлось в гостиничном номере Джедборо — скудно обставленной и чопорной комнате. Главенствовали в ней два предмета — обширное ложе с потертым чугунным изголовьем и не менее солидный одежный шкаф светлого дерева и отвратительных пропорций. Кроме них в номере имелись: письменный стол, стул и небольшой туалетный столик, который, судя по всему, в прошлом неоднократно служил посадочным полем для выкуренных сигарет. Голые стены комнаты украшала единственная картина — идиллия в духе Маркуса Стоуна. На ней на фоне роскошных холмов был изображен пылкий молодой человек, он стоял, склонившись над грубой садовой скамейкой, на которой восседала жеманная девица — в кокетливом наряде и с таким слащавым выражением лица, что невольно вспоминалась витрина кондитерской лавки.