Александр Иличевский - Город заката
Но главное, конечно, не в этом. Главное — то наследство, которое мне лично отправил прадед, сойдя в 1920 году с «Seyo Maru», когда указал то ли в шутку, то ли всерьез (в графе о родственниках или друзьях в США): Mr. M. Neft, ибо именно так — «Нефть» — я назвал двенадцать лет назад свой первый небольшой роман, который — еще до знакомства с Ancestry.com — был посвящен этому ослепительному пятну забвения, в коем с семьюдесятью долларами в кармане растворился тридцатидвухлетний черноволосый мужчина высотой пять футов четыре дюйма.
ПРИБЫТИЕ
КОГДА БУДЕТ НА ТО ВОЛЯ ТВОРЦА
Двадцать лет назад путь на Святую землю лежал не целиком по воздуху — самолет приземлялся на Кипре, и далее автобус доставлял вас из Ларнаки в Никосию, где вы ночевали в холле отеля, а наутро ехали в Лимассол, откуда за сорок долларов на пароме отправлялись в Хайфу. Я вылетел из Москвы вечером в начале ноября, когда летное поле Шереметьево утопало в снегопаде. Через четыре часа я стоял перед гостиницей в Никосии и наблюдал, как пьяные английские матросы громогласно перемещаются в обнимку с галдящими девушками из ресторана в отель. Небо дышало роем сочных звезд, теплая ночь в городке, наполненном белыми домишками с цветочными вазонами у порога, и впервые услышанная иностранная речь совершенно обезоружили сознание. Рассвет я встретил за чашкой жгучего, с перцем, кофе, с каждым глотком которого сердцебиение поднималось все выше, в горло. Белый городок прояснялся с рассветом, на улицах появились велосипедисты, прохожие, зеленщики с ворохами пахучей мокрой травы на тачках, в мастерских и магазинах стали подниматься жалюзи, и когда я увидел, как к стене дома подошел человек, нажал на каком-то пульте несколько кнопок и забрал из открывшейся щели стопку купюр, — тогда-то я и решил окончательно, что нахожусь сейчас если не в раю, то посреди заветного коммунизма. Я подошел к банкомату и, изучая волшебные кнопки, попробовал добиться благосклонности этого чуда техники…
Из Лимассола паром вышел только вечером, стремительно стемнело, и я пробрался к бушприту, чтобы видеть ползущие вверху созвездия, слышать шелест волн у ватерлинии и вглядываться в морскую рябь, залитую ртутным лунным светом. Утром нас всех попросили выйти и прижаться к борту, чтобы работники службы безопасности, на катере встретившие наш паром у входа в порт, смогли провести процедуру фейс-контроля, обогнув наши борта два раза. На автобусной остановке я уселся в такси — невиданный трехдверный «мерседес», поразился тому, что вокруг меня теперь одни евреи, и уставился на спидометр, стрелка которого жутковато приближалась к отметке 140 км/ч. Я никогда не ездил по земле с такой скоростью, никогда не видел такого шоссе, такого бесконечного ряда пальм, но окончательно сразили меня апельсиновые сады, в которые я попал на следующее утро. С тех пор я уходил в них гулять каждый вечер, поднимался на холм в окрестностях Реховота и минут сорок смотрел на симфонию заката над сизыми холмами. У ног шныряли желтоклювые скворцы, они пронзительно пели и перепархивали от куста к кусту.
На этой вершине холма, пока я разминал в руке комочки рыжеватой земли, подобранной под ногами, мне и пришло в голову, что возвышенное чувство приподнятости над землей, которое меня не покидало, несмотря на все личные и бытовые неурядицы, преследовавшие меня в те времена, объясняется тем, что мне не страшно в эту землю лечь. Именно так: мне не страшно превратиться в этот конкретный набор минеральных веществ, в сок этих растений — травы, олеандров, пальм, апельсиновых деревьев, — особенно апельсиновых деревьев, чтобы поместиться в один из этих ярких сочных плодов, родственных восходам и закатам. С тех пор я не раз приезжал в Израиль, с тех пор не раз я брал в руки очень разную землю — и Муганской и Калмыцкой степей, и кубанских и ставропольских полей, и скудной вологодской равнины, разминал в пальцах и тамбовский чернозем, и глинозем Стрелецкой степи под Астраханью, перемеженной косами барханов, и сухой прах каменистого плато Мангышлака, и желтый лёсс поймы American River в Калифорнии, полной многотысячелетних секвой, и чернь болотистых зарослей Алабамы, — и везде я мог убедиться, что никакая иная почва не вызывает во мне этих предельно родственных чувств: сгинуть в ней, удобрив, взойти в корни растений и вновь спуститься в перегной и воспарить в парной дымке на рассвете в атмосферу, в облако, двинуться в сторону Атлантики — вот такая необъяснимая тяга посетила молекулы, из которых я состою.
Я был поражен, когда прочитал 13-й принцип Маймонида о вере в воскрешение мертвых: «Я верю полной верой, что будет оживление умерших в то время, когда будет на то воля Творца, Чье имя благословенно, и память Его вознесется навсегда и на веки веков». Я знал это из христианских представлений, но не относился всерьез, а иудаизм мне почему-то интуитивно представлялся научно обоснованным (наверное, благодаря тому, что библейские этапы сотворения мира поразительно совпадали с теорией Георгия Гамова о Big Bang). Вот почему на меня произвело огромное впечатление это почти научное требование о воскрешении всякой плоти: я просто не способен был представить в реальности хоть какую-то основу для этого чуда, когда все жившие раньше люди вновь обретут плоть и кровь и дар речи.
Мысль Николая Федорова о воскрешении мертвых как предельной цели цивилизации мне представляется великолепной, в то время как все ее сопровождающие писания кажутся бессодержательными. Этот философ не представил мирозданию ничего, кроме одной этой огромной мысли и самого упорства в ней. Как раз на примере Федорова и стоило бы — вместо плачевных попыток выудить из его сочинений здравый смысл — разобрать, как личность, ее упорство и аскетизм способны наполнить сущностью мысль предельно безрассудную, приблизить ее к овеществлению.
Большевики в лице Красина и Богданова, инициировавших научную разработку принципов бессмертия (институт переливания крови, занимавшийся омоложением), приветствовали идею Федорова; была она популярна и среди деятелей искусства, в частности, ею был поглощен Велимир Хлебников со свойственной ему чуткостью к прорыву метафизики в реальность. В самом деле, что человек может придумать более достойного, чем работа, направленная на воскрешение мертвых? Все иные задачи цивилизации едва ли не смехотворны. Воскресить мертвых — вот главная задача. Но как?
И оказывается, что современность нам предлагает если не решение этой задачи, то совершенно реальный к ней подступ. Популяционная генетика как наука о расшифровке всего генетического наследия человечества может скоро поставить себе целью на основе генома конкретного человека расшифровать ДНК всех его предков и, значит, хоть пока и теоретически, обосновать возможность их воскрешения. Мало ли где чьи кости зарыты, где чей пепел развеян. У Бога все живы. И задачу эту для Бога должен исполнить человек. Вот вершина цивилизации. «…Мессия <…> будет знать несколько больше о ядерной физике или микробиологии <…>, — чем мы сегодня», — писал Иосиф Бродский в эссе «Cat's Meow».
Достаточно ли крови потомка, чтобы воскресить предка? Как будет происходить воскрешение мертвых? Нужны ли для этого кости? Как воскреснут те, чье тело было сожжено? Эти вопросы стоят, по крайней мере, перед евреями уже несколько тысячелетий, и последние научные достижения приблизили нас к ответам на них.
Популяционная генетика использует мощнейший современный математический аппарат для построения модели, с помощью которой можно было бы восстановить всю генетическую информацию о предках конкретного индивида. Дело в том, что соматическую часть содержит только около 4 % генома: с ее помощью можно «реконструировать» тело. А остальные 96 %, вполне возможно, содержат необходимые данные, которые позволят расшифровать генетическое содержание всех предков данного человека, подобно тому как аналитическая функция может быть вся целиком восстановлена по значениям в небольшой окрестности своего аргумента. Не исключено, что человечество скоро научится осмысленно читать послание, протянутое нам Творцом через тысячелетия эволюции.
Химик Илья Пригожин получил Нобелевскую премию за ряд выполненных в 1947 году работ, объяснивших существование неравновесных термодинамических систем, которые при определенных условиях, поглощая вещество и энергию из окружающего пространства, могут совершать качественный скачок к усложнению своей структуры; причем такой скачок не может быть предсказан исходя из классических законов статистики. Работы Пригожина в принципе обосновали возможность диссипативных структур приобретать более сложную организацию и таким образом создали научную основу для объяснения возникновения жизни на планете.
